-
В Японии районы Кансай ("старая" Япония
- Киото, Осака, Кобэ) и Канто (Токио,
Иокогама) практически соперничают друг
с другом. Похоже, вы никогда не писали об этом - хотя родились в Кансае,
а потом переехали в Канто. Почему?
- Я уже более тридцати лет живу в Канто. С восемнадцати. Когда я поступил
в университет в Токио, я постарался избавитья от кансайского диалекта -
просто хотел скорее расстаться с Кансаем. Так же, как потом хотел расстаться
с Японией. Где бы я ни был - мне всегда хотелось уехать куда-то еще. И,
по-моему, у меня есть склонность к освоению новых языковых систем. Они
удобны для меня. Они являют мне новые миры - и дарят ощущение нового себя.
Я приехал в университет и влюбился в свою нынешнюю жену. Я нашел нового
себя в Токио - и потом уже не уезжал оттуда, за исключением поездки в Америку.
Моя жена из Токио, из центра Токио. Но я всегда знал, что люди в Кансае
превосходят людей в Токио.
- Культурой?
- Да. Они замысловатее и интеллектуальнее. Но на кансайском диалекте
невозможно говорить о метафизике - он не создан для таких материй. Привыкнув
к токийскому диалекту, я вдруг обнаружил, что могу говорить ясно и просто,
по-прежнему используя мою старую добрую кансайскую замысловатость. Это
лучшая комбинация! В Кансае люди выражают себя примерно на 60 процентов.
А в Токио они расскажут вам о себе на все 80. В Кансае люди очень замкнутые.
Они скрывают свои чувства. Говорят двусмысленно. Токийцам нелегко
уразуметь, о чем говорят люди в Кансае. Там у них столько путаницы - особенно
в Киото. Мой отец из Киото, такого рода людей иногда бывает очень трудно
понять.
- Такое "лингвистическое переосмысление реальности"-
совсем не то, с чем обычно ассоциируют японцев на Западе. Ваша страсть
изобретать заново всё и вся - это как-то связано с увлечением американской
литературой?
- Я перевел многих американских писателей и многому научился. Я двигаюсь
между языковыми системами. Это очень увлекательно. У меня никогда не было
наставника в писательстве. Перевод был моим учителем. Переводя, я выучился
почти всему. Я люблю книги Трумана Капоте, Рэймонда Чандлера, Фрэнсиса
С. Фитцжеральда, Рэймонда Карвера. Я учился писать у них. Это великолепные
писатели. Мне кажется, когда я переводил их, я смог понять, как они писали.
Я разбирал их произведения и собирал опять, как часы.
- У многих в Штатах сложилось впечатление,
что ваши истории могли бы запросто происходить где-нибудь в Нью-Джерси
или в Вермонте. Но никто не говорил такого о "Хрониках заводной птицы".
Случайно ли это? Или в "Хрониках" вы решили рассмотреть жизнь и
историю Японии более целенаправленно?
- На самом деле, я касался войны и в других книгах. Нечто похожее я
сделал в "Охоте на овец". Обрисовал некоторые "подвиги" японской армии
в Китае. Но в молодые годы было сложнее писать об этом. Мне кажется, я
вырос как писатель. Приступая к "Хроникам", я уже умел писать об
Истории. Раньше, в молодые годы, мне хотелось писать только что-нибудь
межнациональное. Я находился под сильным влиянием американских детективов.
Любил этот стиль, эти авторские интонации. Это нечто фантастическое. Мне
было 29, когда я изучал все эти истории. Они были учебниками для меня.
Но я не хотел загадывать загадки, я хотел писать литературу. Я использовал
их интонации, их стиль и структуру - но я хотел писать серьезные книги.
Мой стиль очень сильно отличается от стиля моих японских коллег. И я допускаю,
что некоторые мои истории могли бы произойти в том же Вермонте. Не все,
но некоторые.
- Документальная книга "The Rape of Nanking",
написанная Айрис Чан в 1995 году о зверствах японских военных в Китае,
недавно была снова изъята из публикации - после угроз экстремистов правого
крыла японским издателям и переводчикам. Никто
не высказался открыто против такого явного нарушения свободы слова*.
Как же сегодняшние японцы могут смотреть
в лицо своему прошлому, если подобные откровения даже недоступны для обсуждений
и споров?
- Вы совершенно правы. Я согласен с вами на все сто процентов. Но сегодняшние
японцы не хотят видеть то, чего они видеть не хотят. Они предпочитают выбирать
из всего только светлые стороны. Возможно, они устали быть обвиняемыми.
Я не знаю. Но для меня самое важное, что такое может случиться снова. Я
очень боюсь этого. Если б я был уверен, что ничего такого больше не случится,
никогда, - меня бы не волновало, что японцы забыли свое прошлое. Но я не
уверен. Я принадлежу к поколению идеалистов 60-х. Мы действительно верили,
что мир станет лучше, если очень постараться. Мы очень старались - но в
каком-то смысле все равно проиграли. Однако я пытаюсь пронести чувство
этого идеализма через всю жизнь. И до сих пор верю, что идеализм способен
сделать много хорошего в будущем... Если честно, я даже не знаю, что сказать
обо всех этих ревизионистских движениях. Я думаю, они (японские националисты)
- просто безмозглые идиоты.
- Существует ли опасность физической угрозы
для издателя, публикующего таких авторов, как Айрис Чан?
- Да. Если вы выпустите такую книгу, ультраправые
придут к вашему офису с громкоговорителями и начнут осыпать вас угрозами
с утра до вечера. И будут продолжать так неделю, две, три - хоть до скончания
века. Это очень действенный метод. Если вы в своем уме, в один прекрасный
день вы просто скажете: "Ладно, я не буду публиковать эту книгу - может
быть, это захочет сделать кто-то другой". Только никто не захочет. Так
уже случилось с книгой Салмана Рушди. И случится снова и снова.
- А вам самому угрожали после того, как вы
описали военную кампанию в Маньчжурии?
- Мне - нет. Потому что ультраправые фанатики
не читают моих книг. Им неинтересно. А мне и без них хорошо*.
- Чему вы сами научились из интервью, взятых
вами для "Андеграунда" - документальной книги о газовой атаке секты Аум
Синрикё в метро 1995 года?
- Все очень удивились, когда я написал эту книгу - но для меня это было
очень естественно. Это проблема внутреннего и внешнего космосов. Это моя
тема - коридор между внешним космосом и внутренним. Сёко Асахара, лидер
секты Аум, указал этот коридор своим верующим. Те впали в шок от вида новых
горизонтов, и он использовал их шок, чтобы сделать из них рабов. Это очень
опасно. Мне кажется, что он своего рода гениальный рассказчик, который
рассказал людям плохую историю - и они убили много других людей. Это трагично,
грустно и очень неправильно. Я просто хотел рассказать миру, как это все
неправильно. Но если бы я просто сказал, что это неправильно, никто бы
ничего не понял. Так что я взял у них интервью, собрал вместе их голоса
и сделал книгу. Я разговаривал с 63-мя пострадавшими, которые были в тот
день там, в метро. Голоса простых людей, которые пострадали от всего этого.
Я спрашивал их в интервью о детстве, о первой любви. Они жаловались - мол,
это не имеет отношения к трагедии. А я отвечал - имеет! Я прежде всего
хотел знать, что это за люди. И хотел описать их персональные трагедии.
Если бы я сам ехал в том поезде, я бы, наверное, их ненавидел. Но когда
я слушал их истории - я их любил. Это хорошие люди. Мы понимаем друг друга.
Они очень много работают и любят свои семьи. Они не чувствуют себя счастливыми,
когда набиваются в электричку и едут на работу, где потом выкладываются
на всю катушку - но они верят, что так и должно быть. И я люблю этих японских
работяг. Но в то же время чувствую, что если бы их отправили на войну -
например, в Китай - они убили бы много китайцев, потому что они очень,
очень организованны, вы знаете. Они так много и так тяжело работают...
- Опасны ли они?
- Опасны. Если им прикажут убивать - они будут убивать. Я очень люблю
их, но в то же время очень боюсь. Я... не знаю. Пока не знаю.
- Вы решили использовать интернациональную
форму повествования, но наполнять ее своими фантазиями, своим материалом,
оставаясь при этом именно японским писателем. Это звучит очень самоуверенно
- как будто вы сами решили манипулировать структурами [своего жанра].
- Основная традиция в японской литературе - "сисё:-сэцу" (дневник,
"роман о себе"). Когда я написал свою первую книгу, многие были
шокированы. Мои истории очень сильно отличались от сисёсэцу. Лишь несколько
критиков тогда признали мое существование. Большинство же из них и до сих
пор меня терпеть не может. Но многим читателям мои книги понравились, и
это хорошо. Если ты нашел своего читателя - ты выживаешь. Таков принцип.
Сначала у меня появилось сто тысяч читателей. Я вцепился в них и не отпустил.
Через десять лет их стало двести тысяч. Еще лучше. А когда я написал "Норвежский
лес", у меня появились миллионы читателей. Вот это было нечто! Конечно,
миллионы - это исключение. Такое случается один раз за всю жизнь. Но вот
моя самая новая книга, "Спутникова любовь" (Sputnikku-no Koibito, 1999)
-
вышла в этом году - а уже продано триста тысяч экземпляров. Поэтому я думаю,
что обезопасил свое положение на этой Земле.
- В каком смысле обезопасили - эмоционально,
эстетически или коммерчески?
- Ну, вы же понимаете, я - писатель-романист.
Я пишу толстые, долгие книги. Чтобы такие книги доводить до конца,
нужно очень много времени. На "Хроники заводной птицы" я угрохал четыре
года. Но пока пишешь, нужно на что-то жить. Деньги в этом смысле очень
помогают. Если нет денег, ты вынужден заниматься какой-то другой работой
- вместо того, чтобы сидеть и писать. А это безобразие*.
- Сколько времени вы пишете один рассказ?
- Неделю.
- Всего неделю?
Первые наброски я заканчиваю за три дня. При этом не делаю ничего больше.
Только пишу. Потом - три дня на правку. Потом передаю это моему редактору,
у них там своя кухня. А потом - опять: переписываю, переписываю и
переписываю... Вот, недавно начал все это успевать за неделю. Прямо так
и написалось - три рассказа в месяц: неделя, неделя, неделя.
- И это ваш обычный темп?
- Нет-нет. Это была особенная вещь. Я страшно вымотался под конец. Но
получился очень интересный сборник рассказов под названием "После землетрясения".
Шесть историй, случившихся в феврале 1995, между январским землетрясением
в Кобэ и газовой атакой Аума в марте. Так, что февраль получился месяцем
тревожного затишья, месяцем пожинания плодов и предчувствия новой беды.
Некоторые герои родом из Кобэ, как я - но живут в Токио и его окрестностях.
Одна женщина знакома с парнем в Кобэ, ненавидит его. Желает, чтобы его
убило землетрясением...
- Почему?
- А я не знаю. Это не объясняется. Что-то там
у них случилось в прошлом, и теперь она его ненавидит.
- Вы ездили в Кансай сразу после землетрясения?
- Да. Проводил благотворительные чтения в Асия
и Кобэ.
- И как вы относитесь к публичным чтениям?
- Терпеть не могу. Слишком много дурацких вопросов
и слишком много автографов*.
- Я читал, что вы занимаетесь триатлоном. Вы
шесть раз бегали Бостонский марафон и два раза - Нью-Йоркский. Как вам
удается писать по три рассказа в месяц и совмещать это с тренировками?
- Это своего рода дисциплина. Если тебе нужно на чем-то сконцентрироваться
- тебе может здорово помочь именно физическая сила. Большинство писателей
терпеть не могут спорт - но нужно быть физически сильным, если собираешься
писать как следует. Когда ты молод, ты можешь делать что угодно, потому
что у тебя есть силы. Но когда становишься старше, приходится тренироваться.
Когда мне исполнилось тридцать три, я бросил курить и начал бегать.
- Возраст Христа при распятии.
- Правда? Я не знал... Но речь как бы идет о реинкарнации, верно?
- Вы все время жили нетрадиционной жизнью -
особенно здесь, в Японии. Не примыкаете ни к каким группировкам. Сторонитесь
литературных кругов, избегаете давать интервью и т.п. Вместо этого Вы путешествуете,
пишете что хотите, идете своим путем. Как вы думаете, хотела бы жить такой
жизнью сегодняшняя молодежь Японии?
- Они меняются. Они отличаются от предыдущих поколений. Иногда они делают
глупости. Когда я бываю в районе Сибуя, мне странно и отвратительно видеть
крашеные белые волосы и туфли на слоновьих платформах. Это ужасно глупо.
Но они очень стараются. Это так нелегко - быть сейчас ребенком. Они не
знают своей цели, своего предназначения, не понимают, что ими движет, когда
они что-либо делают. Но я думаю, у них есть потенциал. И в то же время,
они опасны. Национализм - опасное движение в Японии. Я всего лишь писатель,
и иногда я чувствую себя бессильным. Против таких сильных течений не очень-то
и поборешься. Но лозунги умирают быстро. А истории могут жить гораздо дольше.
Пусть даже слова у хороших историй не настолько громкие - упадок проходит,
а они остаются.
- О японской молодежи - тинэйджерах, двадцатилетних
и старше - пишут сейчас довольно много как здесь, так и за границей. Теперь,
когда лопнул экономический "мыльный пузырь" - есть ли у Японии шанс по-настоящему
измениться?
- Я принадлежу к поколению "бэби-бума", нас родилось тогда очень много.
И большинство нынешней молодежи наше поколение на дух не переносит. Поколение
двацатилетних - это поколение моих собственных детей. Я получаю от них
много писем, они пишут: "Вам столько же лет, сколько моему отцу". Я отвечаю:
"Но я не твой отец!" Они хотят знать, почему у них не получается общения
с собственными отцами. Они говорят: мой отец совершенно не понимает меня,
и я совершенно не понимаю своего отца. Но когда они читают мои книги -
мои чувства они почему-то понимают нормально. Многое меняется сейчас, в
Японии и во всем мире. Многое сдвигается. Нет никакой определенной системы
или строгого порядка. Многие чувствуют себя незащищенными.
Но мне кажется, я всю жизнь испытываю то же самое - с тех пор, как мне
стукнуло двадцать. И я могу чувствовать то, что чувствуют сегодня они.
Я больше не молод, но я эти вещи я ощущаю. В годы моего студенчества сам
воздух, казалось, сочился идеализмом, антивоенными настроениями, контр-культурой.
Я тоже участвовал в этом, понятное дело - но уже к началу 70-х со всем
этим было покончено. И тогда я понял, что надежности нет ни в чем. Я уже
не мог ничему доверять. И пообещал себе, что больше никогда не примкну
ни к каким движениям, идеологиям или "-измам". Они разочаровали меня. Они
предали меня. И я начал записывать то, что чувствовал обо всем этом мире.
Это и был мой старт.
И с тех пор я пишу об опасном мире, где под землей, прямо у тебя под ногами,
существуют еще подземелья, и всякие загадочные существа живут и передвигаются
- там внизу, в темноте. Ты не можешь ничего разглядеть - но чувствуешь,
как там что-то движется. Иногда удается разглядеть особо странные создания
- например, Человека-Овцу. Человек-Овца сам не хочет ничего сказать - он
просто возникает перед тобой, и все. Но он являет собой Послание, и все,
что тебе остается - это принять это Послание как оно есть. Его необязательно
как-то анализировать, достаточно просто принять. Некоторые при этом чувствуют
себя крайне неуютно. А я спокойно принимаю Послание как оно есть, ибо оно
- ключ к моему подсознанию. И я думаю, как раз вот такие структуры
особенно важны для моих историй...*
Да, "экономический пузырь" лопнул - но меня это не волнует. С гибелью контр-культуры
мое поколение просто ушло в компании и работало, не покладая рук. Японская
экономика достигла в развитии потолка - и резко провалилась сама в себя.
Tак что если эти дети не могут доверять своим отцам, не любят своих отцов
- я думаю, это потому, что поколение отцов проиграло, проиграли его экономические
приоритеты. Но что особенно грустно - проиграли всеяпонские общественные
ценности. Японцы так тяжело работали на протяжении 50-ти лет. Но вдруг
оказалось, что это ничего не значит. И дети того поколения тоже
ощутили себя одинокими и потерянными.
- Когда читаешь у вас о том, как проиграло
поколение контр-культуры 70-х, а потом, двадцать лет спустя, точно так
же проиграло поколение фанатиков экономического успеха, - невольно
думаешь: как хорошо в ваших книгах схвачено это сверхестественное одиночество...
Может быть, как раз на это и откликаются сегодняшние дети?
- Да. Герои моих книг - очень одинокие люди. Но у них есть хотя бы их
стиль и их стремление выжить. А это много значит. Они не знают, для чего
они живут и каковы их цели, но им все-таки приходится жить. Это своего
рода стоицизм - выживать только на своей одержимости. Иногда это почти
религиозность. Вы можете называть это постмодернистским взглядом - жить
бессмысленную жизнь только на своем вкусе, своем стиле. Порой мои читатели
бывают поражены таким стоицизмом. Это нелегко, вы знаете.
- Одиночество созерцания возможностей в мире,
который к ним слеп - центральная тема в ваших книгах. Но ваши герои, похоже,
находят себя в рассказывании историй?
- Рассказывание историй лечит. Если ты можешь рассказать хорошую историю,
ты можешь быть исцелен. "Хроники заводной птицы" - попытка
абсолютного романа, собрание историй, рассказанных разными персонажами.
Они рассказывают и исцеляют друг друга. Роман - это книга исцеления. Когда
ты выбит из колеи появлением другого мира, новыми горизонтами - любовь
исцеляет тебя. И я думаю, рассказывание хороших историй - это проявление
любви. Наверное, поэтому я пишу книги. Я хочу исцелиться.
Перевод и комментарии: Инна Кригер + ДК
* Красным выделены места,
не попавшие в "бумажное" интервью и прозвучавшие лишь в сетевом варианте.
Что лишь доказывает актуальность того, о чем идет речь. Определенно - "something
is rotten in the Kingdom of Denmark"...
"Виртуальные Суси"
