В начале 90-х, работая сперва в Принстоне, затем в Бостоне, Мураками регулярно пишет небольшие эссе. А в 1994 г. объединяет их в сборник "Почти до слез чужой язык"¹. Одно из этих эссе показалось нам особенно любопытным. Предлагаем его перевод с незначительными сокращениями.

Харуки Мураками

СТОЛЬКО ЛЕТ ПOСЛЕ ГОЛУБЦОВ

Как резать лук, чтоб не заплакать




(Перевод с яп. Д.К.)

      Иногда я встречаю людей, которые говорят: "В моей жизни случилось столько потрясающего, что я мог бы написать сразу несколько книг". Особенно часто эту фразу произносят японцы, долго жившие в Америке. Наверное, они говорят правду: жизнь за границей всегда приносит много сюрпризов и приключений. Ничего удивительного, если им хочется рассказать об этом кому-то еще.
      Не знаю, конечно, напишут ли они когда-нибудь свои книги. Могу лишь сказать одно: лично я, несмотря на весь мой писательский багаж, почти никогда не испытывал по-настоящему "захватывающих приключений" в реальной жизни. Конечно, у меня случались какие-то интересные события, как и у любого человека, прожившего на свете более сорока лет, - скажем, встречи с загадочными личностями или шок от внезапного поворота Судьбы. Какие-то события я вспоминаю с улыбкой, а какие-то - с болью в душе. Какие-то впечатления до сих пор заставляют мое сердце трепетать от восторга.
      Полагаю, и у вас всe это происходит примерно так же. Ни разу еще не встречал человека, о котором можно было сказать: "Такая невероятная история произошла только с ним и больше ни с кем на свете".
      Если бы я не был писателем, и меня бы спросили: "Случались ли в вашей жизни события, о которых вы могли бы написать отличную книгу?" - я бы ответил "нет". Определенно "нет". Мне пришлось бы честно признать: "Моя жизнь была по-своему интересной, но не настолько, чтобы писать о ней целый роман".
      И все же изредка, если повезет, мы встречаем людей, которые действительно пережили в этом мире что-нибудь необычное. Сам я с детства обожаю слушать подобные истории, и когда встречаю таких людей, прошу рассказать какие-нибудь эпизоды. Не для того, чтобы использовать их в романах. Мне просто очень нравится их слушать. Столько историй существует на свете! Поразительных, трогательных, смешных до колик и леденящих душу. С такими рассказчиками я могу засиживаться допоздна, забыв о еде и сне.
      Очень верно подмечено: "реальные факты всегда интересней любой небылицы". Но далеко не всегда переживший ту или иную потрясающую историю способен написать ее так, чтоб она захватывала других. Конечно, бывают и такие, как Джек Лондон. Но, насколько я могу судить из собственного опыта, такие писатели все-таки исключение.
      Как правило, когда человек переживает какое-то яркое, перевернувшее душу событие, а потом пытается изложить это на бумаге, его охватывает чувство беспомощности. Это очень больно и мучительно - ощущать свою неспособность передать свой опыт другим людям, даже если мы его пережили очень глубоко. Чем сильнее мне хочется написать о том-то и так-то, тем труднее начать это описывать, да и вообще как-либо себя выражать. Этот стресс напоминает то неизбежное отчаяние, которое охватывает нас, когда мы пробуем рассказать другим, что именно ощутили прошлой ночью во сне. Сами слова, которыми мы пытаемся описать свои чувства, выходят из-под контроля и предают нас.
      С другой стороны, бывают люди, которые на личном уровне пережили не так уж и много - но, благодаря своему уникальному взгляду на вещи, могут даже в мелких бытовых ситуациях разглядеть что-нибудь достойное улыбки или сочувствия. А потом придать своим маленьким открытиям нужную форму - и передать их словами. Такие люди, в принципе, и составляют племя писателей.
      Как бы там ни было - в моей жизни было крайне мало того, о чем стоило бы рассказать. Я понимаю, почему Джон Ирвинг сказал: "Если я начну писать книги, основываясь на личном опыте, мои читатели, скорей всего, заснут уже на 20-й странице". В моем случае они заснут еще раньше. Да, принято считать, что писатели пишут под влиянием того, что происходит с ними в жизни. Например, когда вышла моя первая повесть, многие знакомые вдруг начали держаться со мной очень нервно и напряженно. Они отдалились от меня, хотя до этого мы общались очень естественно. Сначала я не понимал, в чем дело. Но потом заметил: люди стали бояться, что я могу использовать их в качестве моделей для очередной книги. И лишь убедившись, что у меня и в мыслях этого нет, восстановили нормальные отношения.
      Здесь, в Америке, я работал уже в несколько университетах и общался со многими студентами. Иногда я выступаю перед большими аудиториями. Хотя мне куда больше нравится разговаривать с людьми лицом к лицу, в небольших классах, используя свои слова и выражения в привычном для меня стиле. Иногда после занятий мы все идем в какой-нибудь кабачок и общаемся "напрямую" за каким-нибудь пивом. При таком стиле общения я не чувствую особой разницы между японскими и американскими студентами. Молодые люди, которые на лекциях чувствуют пиетет перед учителем, в неформальной атмосфере могут расслабиться, погасить искорки почтения в глазах и говорить, что думают на самом деле.
      Обычно это - студенты, изучающие японский язык и литературу. Но большинство из них встречает японского писателя впервые. Им очень хочется услышать что-нибудь "реалистичное" - о том, что такое писать книги, что это за стиль жизни, какие идеи бродят у писателей в голове. Некоторые хотят писать сами. Таких ребят очень заботит, что нужно делать, с чего начинать, чтобы стать прозаиком. И чаще всего их вопросы сводятся к следующему:

      1. О чем вы хотели писать, когда сами были студентом?
      2. Как вы опубликовали свою первую книгу?
      3. Что, по-вашему, самое важное в писательстве?

      Но поскольку сам я - писатель-индивидуалист, мне слишком трудно распространить свой персональный случай на всех остальных, чтобы внятно сказать: "писатели - это люди такие-то", "писать надо так-то" или "писателем можно стать таким-то образом". Поэтому я просто рассказываю им о себе, говоря: "вот как это происходило лично со мной". К тому же, им самим нужны не абстрактные теории и концепции, а какой-нибудь быстрый, яркий, конкретный образец того, как двигаться дальше.
      В студенчестве я то и дело пробовал сочинять. А именно - пытался писать сценарии к фильмам. Прежде всего сценарии, а потом уже прозу как таковую; все-таки меня очень увлекало кино. Собственно, почему я и поступил на Отделение кино и драмы университета Васэда. Но тогда я бросил это дело на полдороге. Решил, что это мне не подходит. Я понятия не имел, как и о чем писать. У мня не было ни своего материала, ни темы, с которыми стоило бы работать. Естественно, в таком состоянии человек не способен написать ничего приличного - ни сценария, ни прозы. Но я любил читать киносценарии, а потому каждый день, когда не было лекций, просиживал в университетском Музее драмы и исступленно копался в киносценариях всех времен и народов - как Запада, так и Востока. Сегодня, оглядываясь на те годы, я понимаю, что именно эта исступленность меня и спасла. Наверное, поэтому моей смелости хватает на тот единственный реальный совет, который я даю молодым людям, желающим что-нибудь написать: "Не заставляйте себя писать, пока это не случится само по себе". Хотя и не знаю, поможет это им или нет.
      Затем я окончил вуз, женился и начал работать (хотя нет, наоборот - сначала женился и начал работать, а потом уже закончил вуз). Необходимость выживать каждый день изматывала меня так, что я напрочь забыл о желании писать. Чтобы расчитаться с долгами, я вкалывал каждый день как ломовая лошадь (что уже само по себе слишком заезженное литературное клише). И это продолжалось семь лет. В меню нашего бара входили голубцы с мясом². Каждое утро начиналось с того, что я должен был мелко-мелко нашинковать целую корзину лука. Так что я до сих пор могу очень быстро нарезать много лука и не заплакать. Мои руки двигаются так, словно и без меня прекрасно знают, что делать.
      - Знаете, как нужно резать лук, чтобы не заплакать? - спрашиваю я иногда у студентов.
      - Нет... - удивляются они.
      - Главное - успеть всe закончить до первой слезинки.
      Они смеются. Когда мы беседуем на подобные темы, они очень оживляются. Возможно, оттого, что на других лекциях им таких историй не рассказывают, не знаю; но в большой степени и потому, что они постоянно тревожатся о своем будущем. "Какой путь в жизни выбрать?" "Какая подсказка для меня скрывается в этой истории?" Я очень хорошо понимаю их тревогу и неуверенность - как в сегодняшнем дне, так и в будущем. Я в свои двадцать чувствовал себя так же, если не хуже (в моем случае даже слово "неуверенность" звучало слишком оптимистично). Если бы сейчас ко мне явился Господь Бог и спросил, хочу ли я вернуться в свой третий десяток - я бы, скорее всего, отказался. Ответил бы что-нибудь вроде: "Ты очень любезен, но меня вполне устраивает, какой я сейчас". И, заранее извинившись, добавил: "К черту мой третий десяток!"
      А в 29 лет меня словно ударило: я вдруг почувствовал, что могу написать что-то стоящее. Рассказываю подробно. Была весна, ранний полдень, я пошел на стадион Дзингу смотреть бейсбол - играли "Ласточки Якульта" и "Карпы Хиросимы". Я лежал на скамейке, на открытой трибуне, и потягивал пиво. Внезапно Хилтон мастерски отбил вторую подачу подряд - и тут я принял решение: "Вот теперь мне пора писать". Так я начал писать "Песню ветра".
      Когда я рассказываю эту историю студентам, у них вытягиваются лица:
      - То есть, э-э... Сама игра означала для вас что-то особенное?
      - Да нет, не думаю, - отвечаю я. - Просто весна, солнце, вкус пива, два отбитых мяча. Эти необходимые элементы наконец собрались в одной точке и что-то включили во мне, я так полагаю. Всe, что мне было нужно - это время и опыт жизни для осознания себя. Для этого не требовалось каких-то сверх-переживаний. Обычные ощущения, которые жили глубоко в моем теле, сделали свое дело. В студенчестве я не знал, о чем писать, хотя мне ужасно хотелось. Очевидно, понадобились эти семь лет в роли "ломовой лошади", чтобы найти свою тему.
      - Так что же, если бы вы не пошли на стадион в тот апрельский полдень, вы бы не стали писателем?
      - Кто знает? - пожимаю плечами я.
      Ведь и правда - кто знает? Не пойди я тогда на стадион - возможно, я и сегодня жил бы своей обычной жизнью, без всякого писательства. Но факт остается фактом: я все-таки был там, на стадионе Дзингу - хотя он и пустует в последние годы - и лежал там на скамейке, и Хилтон отбил-таки вторую подачу, а я написал свою первую повесть, "Слушай песню ветра". Наверное, это и стало главным "приключением" в моей жизни.
      - Мистер Мураками, а как вы думаете, подобные вещи случаются с другими людьми?
      - Понятия не имею, - отвечаю я. Это все, что приходит мне в голову. - Но могу представить, что в большей или меньшей степени такое может случиться с кем угодно. Такая вещь, как моментальное прозрение, обычно происходит, когда несколько разных факторов одновременно замыкаются друг на друга. По крайней мере, жизнь станет счастливее, если верить, что когда-нибудь такой момент придет и к нам. Вы не находите?
      Так или иначе, мне кажется, семь лет в упряжке очень многому меня научили. Несколько лет назад по всей Америке разошелся бестселлер "Всe, что мне действительно нужно знать, я выучил в детском саду"³. О своем же случае я бы сказал: "Всe, что мне нужно знать, я выучил в своем джаз-баре". Конечно, я получил какие-то знания в учебных заведениях, но если честно, эти знания почти не пригодились мне в сочинительстве. Я вовсе не хочу сказать, что академическое образование не имеет смысла. Но с трудом припоминаю ситуации, в которых я бы с благодарностью осознал: ах, как все-таки здорово, что я получил высшее образование. Когда я был совсем маленьким, мама говорила мне: "Не будешь хорошо учиться сейчас - пожалеешь об этом потом, когда вырастешь". Я смутно чувствовал, что она права, но до сих пор не понял, что она имела в виду. Потому что, когда я вырос, мне и в голову не приходило жалеть: эх, надо было учиться получше в школе. Тому, как следует жить на свете, меня научил мой третий десяток жизни, когда приходилось вкалывать физически - до одури, день за днем, чтобы расчитаться с долгами⁴. Я не мог позволить себе заниматься чем-то еще, даже если мне этого и хотелось. Но в итоге именно эти годы и дали мне больше всего как писателю. Физический труд был моим лучшим учителем и настоящим университетом.
      Например, каждый день в мой джаз-бар заходило очень много посетителей, но нравилось там далеко не каждому - а точнее, мало кому. Но, как это ни странно, я научился "держать хвост трубой" и вкалывать дальше, даже когда моe дело по-настоящему нравится только двум или трем посетителям из десяти, а остальные "жуют губами" в духе: "м-м, ну что ж, могло быть и хуже..." Эта наука пришла ко мне через ломоту в костях за стойкой бара. И сегодня, даже если очень многие резко высказываются о моих книгах, я продолжаю верить - очень твердо, исходя из своего реального опыта работы в баре, - что на это не стоит оглядываться, пока хоть несколько моих читателей интуитивно понимают, о чем я пишу. Этот опыт для меня бесценен. Без него мне было бы гораздо сложнее писать; любая жестокая критика моих книг могла бы сильно исказить мою манеру письма. Когда я говорил об этом с Рю Мураками (который тогда уже получил премии Акутагавы и журнала Гундзо за роман "Почти прозрачный голубой"), он был так поражен, что даже воскликнул:
      - Харуки, ты действительно крут! Я, например, начинаю сходить с ума, если меня не принимают все десять критиков из десяти!
      Эта его реакция, в свою очередь, запомнилась мне: одной фразой выразила его характер.
      Не хочу хвастаться - да тут и хвастаться нечем, - но думаю я не столько мозгами, сколько активно двигающимся телом. Чтобы чему-нибудь научиться или о чем-то написать, мне нужно почувствовать это всем телом сразу. Видимо, сказывается привычка тех лет, когда приходилось "танцевать" за стойкой бара с утра до ночи. Это - единственное из значений слова "работа", в котором я вижу смысл. Это и сформировало мой характер, из-за которого я порой ощущаю себя в современном литературном мире, словно в чужой тарелке. Отчасти это ощущение "чужой тарелки" и побудило меня уехать за границу и жить вне Японии так долго. Наверно, еще и поэтому я не могу обойтись без бега и плавания. Мне почти нечего сказать моим студентам о том, как писать книги.
      - Живите на всю катушку! - говорю я им⁵. - Если вам действительно, от всего сердца хочется рассказать о чем-то, выразить свои чувства другим людям, - обязательно придет день, когда вы напишете об этом как следует, даже хотя ничего хорошего у вас до тех пор не получалось. И до этого дня вам нужно просто накладывать опыт каждого вашего дня один на другой, примерно как кирпичи в стене дома, который вы строите. Например, любите кого-нибудь от всего сердца.
      - О, это я умею! - восклицает один студент, и аудитория хохочет.
      - Но что мне делать, если такой день никогда не придет? - тут же спрашивает другой. Кто-то хихикает. А я, даже не задумываясь, сразу цитирую жестокую фразу школьного учителя из "Гражданина Кэйна"⁶:
      - Ну, что ж. Одни люди могут петь, другим этого не дано.
      Вспоминаю, как я получил за свою первую повесть премию для начинающих авторов. Я рассказывал об этом своим друзьям и знакомым - дескать, вот, написал книжку, ей дали премию Гундзо, - а никто не хотел мне верить. Все, кто знал меня уже много лет, думали, что это шутка. А многие и до сих пор не уверены в том, что меня как писателя можно воспринимать всерьез. В их глазах я слишком не похож на человека, который пишет книги.
      Теперь, столько лет спустя, за столько тысяч километров от Японии и за столько книг от "истории с голубцами", я оглядываюсь на свое прошлое и думаю, что наша жизнь - сама по себе удивительная и необъяснимая вещь, неважно, случаются в ней "потрясающие события" или нет.

Бостон, 1993