Part6

Часть шестая

ОХОТА НА ОВЕЦ - II

1. СТРАННЫЙ РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ (1)

Секретарь Сэнсэя, весь в черном, сидел на стуле напротив и, не говоря ни слова, смотрел на меня. Взгляд его нельзя было назвать ни пытливым, ни пренебрежительным, ни проницательным. От него не было ни жарко, ни холодно, ни как-либо еще. Ни одного из известных мне человеческих чувств в том взгляде не содержалось. Человек этот ПРОСТО СМОТРЕЛ на меня. Не исключаю, впрочем, что смотрел он не на меня, а на стену у меня за спиной - но поскольку перед этой стеной сидел я, то приходилось смотреть заодно и на меня.

Человек протянул руку к столу, открыл крышку сигаретницы, вытянул оттуда длинную сигарету без фильтра, несколько раз пощелкал по ней ногтем, подбивая с одного конца, и, прикурив от зажигалки, выдохнул дым тонкой струйкой вперед и немного в сторону. Затем возвратил зажигалку на стол и положил ногу на ногу. За все это время направление его взгляда не изменилось ни на полградуса.

Выглядел человек точь-в-точь как описывал мой напарник. Чересчур безупречный костюм, чересчур ухоженное лицо, чересчур длинные пальцы. Если бы не глаза - холодно-бесчувственные в узких прорезях век, - то была бы внешность ярко выраженного гомосексуалиста. Но с такими глазами он и на гомосексуалиста не походил. Он выглядел никак - а точнее, НИКАК НЕ ВЫГЛЯДЕЛ: не был похож ни на кого и своим видом не вызывал никаких даже самых смутных ассоциаций.

Вглядевшись в эти глаза, я заметил новые странности. Коричневый цвет преобладал в них над черным, но по общему темному тону пробегали светло-голубые прожилки. При этом в левом голубого было больше, чем в правом. Как если бы левый глаз думал одно, а правый - совсем другое. Пальцы, обхватившие колено, ни на секунду не прекращали едва заметное шевеление. И по сей день преследует меня видение: все десять пальцев вдруг отделяются от этих рук и крадутся ко мне, подбираясь все ближе и ближе... Очень странные пальцы. И вот эти странные пальцы медленно протянулись к столу и затушили, смяв в пепельнице, скуренную лишь на треть сигарету. В бокале не спеша таял лед; было видно, как прозрачная вода постепенно смешивалась с грейпфрутовым соком. Соотношение было явно не в пользу сока.

В комнате стояла совершенно загадочная тишина. Бывает тишина, какую встречаешь, заходя внутрь огромного дома, - тишина слишком большого пространства со слишком малым числом людей. Тишина же, царившая в этой комнате, была еще необычнее. Неприятно-тяжелое, давящее безмолвие. Мне показалось, что тишину вроде этой я уже где-то раньше встречал. Но чтобы вспомнить, где именно, требовалось время. Точно старый альбом, страницу за страницей я перелистывал свою память - пока, наконец, не вспомнил. Тишина, разбухающая от предчувствия Смерти. Воздух, плотный от пыли и серьезности происходящего.

- Все умирают, - не сводя глаз с моего лица, негромко произнес человек. Таким тоном, словно прочитал мои мысли и теперь комментировал их. - Все живое когда-нибудь становится мертвым.

Сказав это, он снова погрузился в молчание. За окном, как безумные, отчаянно скрежетали цикады. Я живо представил, как каждая из миллиона козявок издает своим тельцем этот дикий, отчаянный зов в надежде вернуть прошедшее лето и вместе с ним - свою уходящую жизнь.

- Насколько мне позволяют возможности, я намерен говорить с тобой откровенно, - вдруг снова произнес он. Речь его сильно смахивала на подстрочный перевод официального документа. - Но "говорить откровенно" - еще не означает "говорить правду". Откровенность и Правда - все равно, что нос и корма судна, выплывающего из тумана. Вначале появляется Откровенность, и лишь в последнюю очередь глазам открывается Правда. Временной интервал между этими двумя моментами прямо пропорционален размерам судна. Большому выплыть сложнее. Иногда это получается уже после того, как закончилась жизнь наблюдающего. Поэтому если, несмотря на мои усилия, Правда тебе все-таки не откроется - ни моей, ни твоей вины в том быть не должно.

Даже не представляя, что на это ответить, я молчал. Он убедился, что молчание должным образом соблюдается - и продолжал свою речь.

- Ты же прибыл сюда как раз для того, чтобы судно выплывало как можно быстрее. Нам с тобой предстоит ускорить движение судна. Поэтому будем говорить откровенно. И, таким образом, еще на шаг приблизимся к Правде.

Откашливаясь, он на пару секунд отвел-таки взгляд: с моего лица - на свои пальцы, теперь уже поглаживавшие подлокотник дивана.

- Подобные объяснения, однако, слишком абстрактны. Поэтому поговорим о реальных проблемах. Например, о твоей рекламе для страховой компании П. Я думаю, ты уже слышал об этом?

- Кое-что слышал.

Он кивнул. И, снова выдержав паузу, продолжал:

- Как я предполагаю, ты был весьма уязвлен. Любой почувствует себя неуютно, когда уничтожают то, что он создавал, не жалея времени и сил. Тем более, если речь идет о хлебе насущном. Да и реальные убытки, надо думать, понесены немалые. Я правильно понимаю?

- Совершенно правильно, - подтвердил я.

- Вот об этих реальных убытках я и хотел бы услышать от тебя самого.

- Ну, убытки - это постоянная опасность в той работе, которой мы занимаемся. Сам характер работы никогда не исключает того, что готовый рекламный макет может быть изъят из печати - из-за какой-нибудь мелочи, которая не понравилась клиенту. Но для такой маленькой фирмы, как наша, это - смерти подобно. Чтобы уберечься от такого риска, мы производим макет в полном, стопроцентном соответствии с пожеланиями заказчика. Грубо говоря, каждую строчку текста мы выверяем в присутствии клиента. Только этим мы и можем себя хоть как-то обезопасить. Не самая веселая работа, конечно; но такого нищего волка, как мы, только ноги и кормят...

- Ну, все когда-нибудь с этого начинали, - подбодрил секретарь. - Следует ли понимать тебя так, что, приостановив выпуск журнала, я повергаю твою фирму в глубокий финансовый шок?

- В общем, именно так. Журнал уже отпечатан и разброшюрован. За бумагу и печать нужно кровь из носу расплатиться в течение месяца. Плюс - гонорары внештатникам. Получается что-то около пяти миллионов иен; но именно столько необходимо вернуть в банк для погашения долга. Год назад мы решили взять кредит на развитие предприятия...

- Да, я в курсе, - вставил секретарь.

- Ну и, само собой, встает проблема дальнейших заказов. С таким хлипким положением, как у нас, один-единственный промах - и клиенты немедленно предпочтут нам другие агентства. Как раз с этой страховой компанией у нас годовой контракт на изготовление их рекламы. Если в результате нынешнего скандала их реклама будет изъята - мы просто тут же пойдем ко дну. Фирма у нас маленькая, связей особых нет; выезжали до сих пор лишь на собственном имидже - на том, что о нас люди скажут. Малейший удар по репутации - и нам просто крышка.

Я закончил, но мой собеседник еще долго не говорил ни слова в ответ, а только сидел и пристально глядел на меня. Наконец, он раскрыл-таки рот:

- Ты рассказываешь очень откровенно. Кроме того, содержание твоего рассказа полностью совпадает с той информацией, которой располагаю я. И этого я не могу не оценить. Теперь - по сути вопроса. Какие еще проблемы, по-твоему, останутся у твоей фирмы, если я возмещу все убытки этой страховой компании за изъятую рекламу, а также - порекомендую им заключать контракты с вами в дальнейшем?

- Тогда - никаких проблем. Ну, может, все поудивляются поначалу, из-за чего весь сыр-бор, - да и вернутся в свои серые будни.

- Сверх того можно было бы обеспечить и моральную компенсацию. Достаточно мне написать одно слово на обороте визитки - и ваша фирма будет обеспечена работой лет на десять вперед. Подчеркиваю - работой, а не жалкими рекламными листочками...

- То есть, вы предлагаете сделку?

- Скорее - обмен пожеланиями. Я из добрых пожеланий предлагаю тебе информацию о том, что такое-то издательство остановило выпуск журнала с изготовленной тобой рекламой. Ты, приняв эту информацию, выражаешь мне твои собственные пожелания, на которые я снова откликаюсь своими. Почему бы не воспринять это именно так? Думаю, тебе лично мои пожелания были бы очень полезны. Не хочешь же ты всю жизнь провести в одной упряжке со своим головастым алкоголиком...

- Мы - друзья, - сказал я.

Тишина камня, падающего в бездонный колодец, была мне ответом. Добрых тридцать секунд миновало, прежде чем камень, наконец, достиг какого-то дна.

- Ладно, - произнес он. - Это твои проблемы. Я довольно подробно проверил твою биографию - ты, по-своему, весьма интересный тип. Все население можно условно разделить на две группы: посредственности-реалисты - и посредственности-идеалисты. Ты, несомненно, принадлежишь ко вторым. Будет очень хорошо, если ты это запомнишь. Весь твой путь - это путь посредственности, оторвавшейся от реальной жизни.

- Я запомню, - сказал я.

Он кивнул. Лед в грейпфрутовом соке совсем растаял; я взял бокал и отпил половину.

- Ну, а теперь поговорим конкретно, - сказал он. - Поговорим про овец.

Он слегка шевельнулся, достал из нагрудного кармана бумажный конверт, извлек из него черно-белый фотоснимок с овцами и положил на стол, повернув изображением в мою сторону. Будто свежим воздухом - запахом реальной жизни? - вдруг повеяло в комнате.

- Вот фотография с овцами, которую ты использовал для журнала.

Изображение переснимали без негатива, прямо с оригинала; и тем не менее, то была невероятно контрастная и четкая фотокопия. Судя по всему, применялась какая-то очень специальная аппаратура.

- Насколько мне известно, фотография эта попала к тебе частным путем, и затем ты решил использовать ее для журнала. Или я ошибаюсь?

- Нет. Все так и было.

- Результаты проведенной нами экспертизы показали, что снимок сделан на Хоккайдо не более полугода тому назад рукой человека, ничего в фотографии не смыслящего. Камера - дешевка карманных размеров. Снимал не ты. У тебя - "Никон" с большим объективом, да и снимаешь ты куда лучше. К тому же, за последние пять лет ты ни разу на Хоккайдо не выезжал. Не так ли?

- Как сказать...

- Уф-ф! - перевел он дух и выдержал новую паузу. - Ладно, как хочешь - а у нас к тебе три пожелания. Мы желаем, чтобы ты объяснил нам: где, от кого ты получил эту фотографию, а также - что тебя заставило использовать такой непрофессиональный кадр в журнальной рекламе.

- Не скажу, - ответил я и сам удивился, как просто у меня это получилось. - Как любой журналист, имею полное право на неразглашение источников информации.

Секретарь, не мигая, смотрел на меня; пальцы его левой руки переползали то влево, то вправо вдоль тонкой линии губ. Поблуждав туда-сюда несколько раз, они оторвались-таки от лица - и вернулись на колени хозяина. Молчание становилось все напряженнее. Хоть бы кукушка какая-нибудь закуковала в саду, подумал я вдруг. Но кукушка, конечно же, не закуковала. Кукушки не кукуют по вечерам.

- Странный ты все-таки человек! Одним движением пальца мы можем похоронить твою фирму. Случись это - никому вокруг и в голову не прийдет называть тебя журналистом. Даже если эту возню с памфлетиками и афишками, которой ты занят сегодня, и считать журналистикой...

Я снова подумал о кукушке. Все-таки, почему кукушки никогда не кукуют по вечерам?

- К тому же, существует несколько способов заставить говорить таких людей, как ты.

- Наверное, - сказал я. - Только чтобы они сработали, нужно время - а до тех пор я буду молчать. Когда же я заговорю, то не буду рассказывать все, что знаю. Ведь вам же неизвестно, что я знаю, а что - нет. Разве не так?

Я говорил наугад - но явно шел правильным курсом. Неуверенное молчание, последовавшее за моими словами, показало, что я заработал очко в свою пользу.

- А с тобой занятно поговорить! В твоем идеализме можно услышать даже какие-то патетические нотки... Ну, да ладно. Поговорим о другом.

Он достал из кармана увеличительное стекло и положил передо мною на стол.

- Возьми-ка - и хорошенько проверь, что ты видишь на этой фотографии.

Взяв снимок в левую руку, а линзу - в правую, я начал медленно, сантиметр за сантиметром, изучать фотографию. Одни овцы глядели в одну сторону, другие в другую, третьи же, никуда особо не глядя, с безучастным видом щипали траву. Атмосфера - как на памятном фото какого-нибудь колледжа, собравшего на вечеринку давно позабывших друг друга выпускников. Я исследовал одну за другой всех овец, изучил, как и где растет трава на лугу, разглядел все березы в роще на заднем плане, отследил все изгибы линии гор на горизонте, пропутешествовал по раскинувшим в небе облакам. Ничего необычного на снимке не было. Подняв глаза от линзы и фотографии, я уставился на своего собеседника.

- Ничего странного не заметил? - спросил он.

- Ничего, - сказал я.

Мой ответ его, похоже, нисколько не разочаровал.

- Ты, по-моему, в университете биологию изучал. Что ты, вообще, знаешь об овцах?

- Да, можно сказать, ничего. Я изучал очень узкую область - здесь те знания почти бесполезны.

- Расскажи, что знаешь.

- Парнокопытные. Травоядные. Стадные. Впервые завезены в Японию, кажется, где-то в начале Мэйдзи. Разводятся людьми ради мяса и шерсти. Вот, пожалуй, и все.

- В общем, правильно, - сказал секретарь. - Только, если уж быть совсем точным - впервые овцы были завезены к нам не в начале Мэйдзи, а в середине эпохи Ансэй. До тех же пор, как ты верно сказал, овец в Японии просто не существовало. Предание гласит, что первых овец привезли из Китая в эпоху Ансэй; но, даже если это и так - те овцы не прижились и вскоре вымерли. Поэтому до начала Мэйдзи таких животных, как овцы, японцы в глаза не видали и вообразить себе не могли. Хотя Овен как знак Зодиака и был сравнительно популярен, - никто не мог точно сказать, как этот зверь выглядит на самом деле. Иными словами, долгое время овца была сродни выдуманным, мифическим животным - типа баку или дракона. Исторический факт: все изображения овец на японских картинах до периода Мэйдзи - сплошной суррогат и чистейшая несуразица. Люди разбирались в овцах примерно так же, как Герберт Уэллс - в марсианах.

Но и до сих пор еще японцы знают про овец удручающе мало. Начнем с того, что за всю свою историю нация никогда по-настоящему в овцах не нуждалась. Животные были завезены из Америки, разведены здесь - и благополучно забыты. Великое дело - какие-то овцы! После войны открылись квоты на импорт баранины и овечьей шерсти из Австралии и Новой Зеландии - и разводить овец в Японии стало совершенно невыгодно. Бедные овцы, тебе не кажется? Просто вылитые японцы в двадцатом веке...

Впрочем, я не собираюсь читать тебе лекции о сиротской доле современной Японии. Я хочу, чтобы ты сопоставил в голове две вещи. Первое: до конца эпохи сегуната овец в Японии практически не существовало. Второе: с приходом новой власти всех овец, ввозимых в страну, государственные чиновники пересчитывали буквально по головам и проверяли самым тщательным образом. О чем это говорит?

Вопрос обращался ко мне.

- О том, что, видимо, отбирали только каких-то определенных овец, - сказал я.

- Абсолютно верно! Точно так же, как у беговых лошадей, порода у овец - ключевой показатель их особенностей и повадок. Так, например, почти все овцы, завезенные в Японию, отличаются закрепленной в поколениях способностью взбираться на гору. Иными словами, японские овцы - животные, отсортированные по самым жестким критериям. Отслеживали и по экстерьеру - чтобы не допустить примеси других кровей. Нелегально в страну не ввозились. Кому интересно заниматься контрабандой овец? Конкретно, были отобраны следующие породы: саусдаун, испанский меринос, котсвольд, китайская, шропшир, корридэйл, шевиот, романовская, остофрижан, бордерлейстер, ромнимарш, линкольн, дорсетхорн и саффолк - вот тебе примерно весь список. Ну, а теперь, - он кивнул в мою сторону, - еще раз внимательно посмотри на фотографию.

Я снова взял в руки снимок и увеличительное стекло.

- Приглядись получше к третьей справа овце на переднем плане.

Я направил увеличительное стекло на третью справа овцу. Затем передвинул на соседнюю овцу, пригляделся - и вернулся к той, что была третьей справа.

- На этот раз что-нибудь заметил? - спросил секретарь.

- Порода другая, - ответил я.

- Именно! За исключением третьей справа, все овцы на фотографии - обычный саффолк. Только эта одна отличается. Эта, по сравнению с саффолком, - коренастее, да и шерсть посветлее. Опять же, морда совсем не черная. Эта овца как будто крепче, сильнее всех остальных. Я показывал фотографию нескольким специалистам-овцеводам. Все они, будто сговорившись, утверждали: таких овец нет и быть не может в Японии. А возможно, что и во всем мире. Таким образом получается, что сейчас ты видишь овцу, которой не существует в природе.

Я снова направил линзу на третью справа овцу. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил у нее на спине бледноватое, на первый взгляд бесформенное пятно - словно от кофе, пролитого на скатерть. Пятно было страшно расплывчатым и нечетким - то ли дефект от царапины на пленке, то ли просто обман зрения. Или же кто-то и вправду умудрился опрокинуть кофе прямо на спину овцы.

- На спине - какое-то пятно расплывчатое, - сказал я вслух.

- Не просто пятно. Родимое пятно в форме звезды. Сравни-ка вот это...

Он достал из конверта лист бумаги и вручил его мне. То была копия рисунка овцы. Изображение переводили, похоже, каким-то толстым карандашом; все свободное поле вокруг было усеяно следами пальцев. Сам рисунок был неумелый, почти детский - но что-то в нем явно будило воображение. С особенной, какой-то неестественной тщательностью были скопированы все мелкие детали. Я сравнил овцу на рисунке с овцой на фотографии. Безо всяких сомнений, это была одна и та же овца. Небольшое звездообразное пятно, красовавшееся на спине у нарисованной овцы, и по месту на теле, и по форме совпадало с пятном у овцы на фотографии.

- А теперь - вот это, - добавил он, вынул из кармана брюк зажигалку и протянул ее мне. То была необычайно увесистая, изготовленная по спецзаказу из чистого серебра зажигалка фирмы "Дюпон". На боку у нее был выгравирован все тот же овечий герб, что я впервые увидал в лимузине. На спине же серебряной овцы я, приглядевшись, различил мелкое, но совершенно отчетливое звездообразное пятнышко.

У меня начала потихоньку болеть голова.

2. СТРАННЫЙ РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ (2)

- Чуть раньше я говорил тебе о посредственности, - продолжал секретарь. - Однако же, говоря об этом, я вовсе не собирался обвинять в посредственности лично тебя. Я только имел в виду, что весь мир, в принципе, - одна сплошная посредственность; ты же представляешь собой посредственность, поскольку являешься частью этого мира. Или ты так не считаешь?

- Ну, не знаю...

- Мир - посредственность. В этом нет никаких сомнений. Вопрос: был ли мир такой же посредственностью в древние времена? Нет! В древние времена мир представлял собой хаос, а хаос ничего общего с посредственностью не имеет. Мир начал скатываться к посредственности, как только человек отделил средства производства от повседневной жизни. Когда же Карл Маркс изобрел понятие пролетариата - он тем самым окончательно закрепил мир в состоянии посредственности. Именно поэтому сталинизм и примыкает к марксизму. Лично я почитаю Маркса. Он - один из тех редких гениев, чья память вбирала в себя великий Хаос древнего мира. За то же самое, кстати, я почитаю и Достоевского. Но марксизма не признаю. Слишком много посредственности.

Он издал горлом какой-то невнятный звук.

- Сейчас я говорю с тобой очень откровенно. Таким образом я выражаю тебе признательность за то, что до этого ты очень откровенно говорил со мной. Итак, сейчас я буду отвечать на твои, скажем так, вопросы наивно-естественного происхождения. Но после того, как я закончу на них отвечать, - свобода выбора дальнейшей линии поведения у тебя уже будет весьма и весьма ограничена. Я желаю, чтобы ты с самого начала понимал такие вещи отчетливо. Если же говорить совсем просто - твоя ставка в игре повышается. Ты согласен?

- А что мне еще остается? - пожал я плечами.

- Сейчас в этом доме умирает старый человек, - сказал секретарь. - Причина смерти ясна. В голове у него - огромный сгусток крови. Гигантская гематома - шишка такой величины, что деформируется мозг... Ты что-нибудь смыслишь в нейрохирургии?

- Да почти ничего...

- Если говорить простым языком - кровяная бомба. Кровь застопоривается, собирается в одном месте - и сосуд разбухает до невероятных размеров. Что-то вроде змеи, проглотившей мячик для гольфа. Взрыв - и мозг прекращает функционировать. А оперировать нельзя: от малейшего вмешательства бомба тут же взорвется. То есть, если называть вещи своими именами, - остается просто ждать смерти. Может быть, он умрет через неделю. А может быть, через месяц. Этого не знает никто.

Поджав губы, он неторопливо вздохнул - и выпустил воздух из легких.

- В смерти его нет ничего удивительного. Все-таки старик уже, да и болезнь очевидна. Удивительно другое: как ему удалось оставаться живым так долго?

Что он хотел сказать - я совершенно не понимал.

- На самом деле, никто бы не удивился, если бы он умер тридцать два года назад. - продолжал он. - А может, и сорок два. Его гематому впервые обнаружили американские врачи, проводившие медосмотр арестованных за военные преступления класса "А". Было это осенью 1946 года - незадолго до Токийского процесса. Взглянув на рентгеновский снимок, врач испытал настоящий шок. С такой огромной гематомой в мозгу жить на свете, да жить поактивней простого смертного - это не укладывалось у многоопытного врача в голове. Пациент был переведен в больницу при церкви Святого Луки, реквизированную под армейский госпиталь, где начал получать на редкость обстоятельное лечение.

Прошел год с начала лечения - но врачи по-прежнему ничего не понимали. Ничего - кроме того, что он может помереть в любую минуту, да самого факта, что он каким-то чудом, несмотря ни на что, продолжает жить. А пациент, как ни в чем ни бывало, продолжал находиться в полном здравии без каких-либо осложнений. Его мозг работал так же безупречно, как и у любого нормального человека. Почему - непонятно. Логический тупик. Человек, который по всем показателям должен быть мертв, продолжал жить и двигаться у всех на глазах...

Все, что удалось выяснить, - лишь самые общие закономерности протекания болезни. Так, через каждые сорок дней начинались приступы сильной головной боли, продолжавшиеся трое суток. По словам самого больного, впервые такие приступы случились с ним в 1936 году; этот год и стали предположительно считать временем образования гематомы. Боль была непереносимая, и пациенту начали вводить болеутолители. А проще говоря - наркотики. Те действительно снимали боль, но вместо этого вызывали галлюцинации. Чрезвычайно яркие и эмоционально насыщенные галлюцинации. Что он при этом испытывал - известно лишь ему одному, но было очевидно: ощущения не из приятных. Описания того, как проходили эти галлюцинации, хранятся в Медицинских архивах Армии США. Тот врач действительно записывал все очень подробно. Я нелегально получил доступ к этим документам; несмотря на очень сухой, официальный тон, от чтения этих записей, я уверен, у многих шевелились волосы на голове. Далеко не каждый смог бы выдерживать подобные ужасы регулярно в течение всей своей жизни.

Отчего происходили настолько жуткие галлюцинации - не понимал никто. Скорее всего, предполагали врачи, против энергии, которую вырабатывала гематома, мозг в своем обычном состоянии реагировал физической болью. Когда же снималась болевая блокада - энергия гематомы посылалась в виде импульса раздражения уже напрямую в отдельный участок мозга, где и трансформировалась в галлюцинации. Что-то в этом духе. Разумеется, то была не более чем гипотеза. Однако этой гипотезой очень заинтересовались в Штабе Армии США. И начали кропотливейшее расследование. Особо секретное расследование силами американской военной разведки. Зачем иностранной военной разведке понадобилось заниматься болезнью частного лица - точным ответом я до сих пор не располагаю, но могу предположить несколько возможных версий.

Первая и наиболее вероятная версия - что под вывеской так называемых "медицинских исследований" осуществлялся сбор информации очень деликатного свойства. Конкретно, эти "исследования" могли служить источником разведданных о Китае - и каналом для получения опиума одновременно. Армия Чан Кай-Ши терпела затяжное, поэтапное поражение, и у американцев оставалось все меньше "своих связей" в Китае. Поэтому им до дрожи хотелось заполучить в руки контакты, которые Сэнсэй держал в голове. Однако на открытом, официальном допросе подобные вещи не выяснишь. Факты же говорят, что как раз после серии таких "исследований" Сэнсэя и выпустили из тюрьмы безо всякого суда. Уже это заставляет предположить, что состоялась сделка. Свобода - в обмен на информацию.

Вторая возможная версия: американцев заинтриговала взаимосвязь между чрезвычайно эксцентричной фигурой Сэнсэя как лидера правых - и его гематомой. Я еще расскажу об этом подробнее, это действительно любопытное наблюдение. Но как бы там ни было - сам Сэнсэй вряд ли знал, почему оставался в живых. Жизнь сама по себе - явление непостижимое; откуда нам знать, почему мы живем на свете? Так и с Сэнсэем. Понять, почему он жив, можно было лишь одним способом: вскрыв ему череп. То есть - очередной тупик.

Третья версия связана с "промыванием мозгов". С гипотезой о том, что, посылая заданные импульсы раздражения в мозг человека, можно вызвать у него вполне определенные галлюцинации. Очень популярная гипотеза в те времена. Есть точные сведения, что именно в тот период Соединенные Штаты собирали группу ученых для проведения особых исследований по этому вопросу.

На которую из этих трех версий разведка делала главный упор - сказать трудно. Также неизвестно, к каким результатам привели эти "исследования" в конечном итоге. Все это погребено в истории. Правду знают лишь непосредственные участники тех событий: горстка американских офицеров высшего ранга, да сам Сэнсэй. До сих пор ни единому человеку, включая меня, Сэнсэй об этом не рассказывал ни слова - и, видимо, никогда уже не расскажет. Поэтому все, что ты слышишь сейчас - не более чем мои предположения.

На этих словах он прервал свою речь и негромко откашлялся. Сколько времени прошло с момента моего появления в комнате - я не сказал бы даже приблизительно.

- Впрочем, насчет периода образования гематомы - то есть, о событиях вокруг 36-го года - я разузнал кое-какие подробности. Зимой 32-го года Сэнсэй попал за решетку как соучастник запланированного убийства важной персоны по политическим мотивам. Его жизнь в застенке продолжалась до июня 36-го. Остались записи в тюремных документах, заключения медицинской экспертизы, да и сам Сэнсэй не раз при случае рассказывал об этом. Если все это собрать вместе и обобщить - получается следующая картина. Вскоре после заключения в тюрьму у Сэнсэя развилась жесточайшая бессонница. Причем не просто бессонница. Бессонница крайне опасной степени. Трое, четверо суток, а порой и целую неделю подряд он не смыкал глаз ни на секунду. В те времена политических преступников допрашивали особыми методами: не давали им спать до тех пор, пока не признаются. Над Сэнсэем же старались с усиленным рвением: его дело касалось, ни много ни мало, тайной войны между фракцией Императорского пути и группой Государственного контроля... Так вот, стоит человеку на таком допросе только попытаться заснуть - как его тут же обливают ледяной водой, секут бамбуковыми палками, слепят глаза ярким светом, выбивая из него сонливость самыми жестокими способами. Несколько месяцев в таком режиме - и практически любой человек превращается в мусор. Сонный нерв полностью разрушается. Человек либо умирает, либо сходит с ума, либо же - напрочь отучается спать. Сэнсэй ступил на третий путь. Избавиться от бессонницы ему удалось лишь к весне 1936 года. То есть, как раз к тому времени, когда образовалась его гематома. О чем это говорит?

- Вероятно, острейшая бессонница вызвала какой-нибудь затор крови в мозгу - и образовала гематому. Так?

- Да, такую гипотезу можно выдвинуть, исходя из элементарного здравого смысла. Это - первое, что приходит на ум неспециалисту; то же самое, скорее всего, пришло в голову и американским военным врачам. Но все-таки подобного объяснения недостаточно. Я убежден: здесь не хватает еще какого-то важного фактора. Сдается мне - как раз того самого, который и обусловил образование такой необычной гематомы. Подумай сам - ведь на свете немало людей с гематомой в голове; однако же, ни у кого еще эта болезнь не принимала настолько странных форм. И, к тому же, такая гипотеза не объясняет, почему Сэнсэй до сих пор оставался жив.

В его речи и вправду ощущался какой-то здравый смысл.

- Кроме того, история болезни Сэнсэя содержит в себе еще одно загадочное явление. Дело в том, что именно весной 36-го Сэнсэй как бы переродился в другое существо. До этого времени Сэнсэй - посредственность, ничем не примечательный фанатик правых. Родился на Хоккайдо третьим сыном в семье бедняка-крестьянина; в двенадцать лет уехал на поиски работы в Корею; ничего толком не нашел, вернулся домой - и вступил в партию правых. Бравый молодчик, кровь с молоком: лишь бы мечом помахать - вот и все достоинства. Наверняка, и читать-то не мог как следует. Тем не менее, летом 36-го он выходит из тюрьмы - и начинает расти как на дрожжах, перебирается с одного поста на другой, обретая все больший вес в мире правых. Откуда ни возьмись, обнаруживаются у него и общественная харизма, и убедительность в рассуждениях, и умение срывать овации аудитории, и политическая прозорливость, и решительность, а главное - выдающаяся способность заставлять общество двигаться в нужном для лидера направлении, играя на слабостях толпы...

Он снова вздохнул и негромко откашлялся.

- Разумеется, в политической философии Сэнсэя никаким альтруизмом не пахло. Но как раз это заботило его меньше всего. По-настоящему он был озабочен одним вопросом: до каких пределов власти он сможет развернуть свою Организацию. Примерно так же, как Гитлер разворачивал свою, вынося напрочь лишенные альтруизма идеи о "сферах обитания" и "избранной расе" на общегосударственный уровень. Сэнсэй, однако, таким путем не пошел. Он пошел в обход - теневой, закулисной дорогой. Очень специфическая форма жизнедеятельности: двигать общество изнутри, самому не высовываясь наружу. Поэтому-то в 37-м он и поехал в Китай... Впрочем, ладно. Вернемся к его болезни. Все, что я хочу сказать - время образования гематомы в мозгу Сэнсэя и время его перевоплощения совпадают.

- То есть, вы полагаете, - сказал я, - что между образованием гематомы и перевоплощением Сэнсэя причинно-следственной связи нет; что эти события произошли параллельно, но объединяет их какой-то один определяющий фактор. Так?

- А ты и правда неплохо соображаешь, - заметил секретарь. - Сказано в точку и лаконично.

- Но как все это связано с овцами?

Он достал из сигаретницы вторую сигарету, подбил ее, как и прежде, ногтем с одного конца и зажал в губах. Но прикуривать не стал.

- Рассказываю по порядку, - сказал он.

И комнату вновь затопила гнетущая тишина.

- Нами создана Империя, - внезапно продолжал он. - Могущественная теневая Империя. В наших руках - самые разные сферы человеческой деятельности. Политика, финансы, массовая коммуникация, чиновники, культура - а также многое, многое другое, о чем ты и представления не имеешь. В наших руках - даже те, кто против нас. Все - от сторонников этой власти до ее врагов - находятся под полным ее контролем. Большинство из них даже не подозревают, что их судьба - в наших руках. То есть, Организация создана и действует чрезвычайно утонченными, не сказать - пугающе изощренными методами. А создал ее Сэнсэй в одиночку, сразу после войны. Теперь же, если Государство сравнивать с судном, Сэнсэй - единоличный Властитель Трюмов на этом судне. Стоит ему открыть шлюзы - и судно начнет тонуть. Пассажиры не успеют сообразить, что случилось, как окажутся на дне морском...

Тут он поднес, наконец, к сигарете огонь.

- Но даже такой власти, как наша, когда-нибудь приходит конец. Конец Империи наступит со смертью ее Императора. Ведь власть эта создана гением-одиночкой - и поддерживается, только пока этот гений жив. Согласно моей гипотезе, всю эту систему он организовал и поддерживал до сих пор благодаря существованию некоего загадочного, лишь ему известного фактора. Умрет Сэнсэй - и наступит конец всему. Потому что Организация являет собой не бюрократический аппарат, но - совершеннейший механизм, послушный мозгу одного человека. В этом - суть всей Организации; но в этом же заключена и главная ее слабость. Точнее, была заключена. Со смертью Сэнсэя Империя рано или поздно распадется на части - и ее останки, как пылающие Дворцы Валгаллы, сгинут навеки в пучине Всемирной Посредственности. Продолжить дело Сэнсэя не сможет никто. Владения Империи поделят на части - и величественные дворцы сравняют с землей, чтобы на их месте построить многоквартирные жилмассивы. Мир однообразия и определенности. Мир, в котором нет места для проявления Воли. Впрочем, не знаю: может быть, ты считаешь, что это правильно - все поделить на всех. Но тогда ответь на такой вопрос. Правильное ли дело - строить однотипные жилмассивы по всей Японии, когда в стране не хватает песчаных побережий, гор, рек и озер?

- Не знаю, - ответил я. - Я даже не знаю, уместно ли так вообще ставить вопрос.

- А ты не дурак, - сказал секретарь и сцепил пальцы обеих рук на колене. Даже сцепленные, пальцы эти сразу начали пульсировать в каком-то едва уловимом ритме. - Разумеется, разговор о жилмассивах - всего лишь пример. Объясню подробнее. Вся Организация по большому счету состоит из двух частей: головы, которая движется вперед - и хвоста, который своими усилиями эту голову вперед проталкивает. Есть, конечно, и другие органы, которые выполняют другие функции; но в целом именно эти две части и определяют цели и средства Организации. В остальных частях нет почти никакого смысла. Головная часть называется "Органом Воли", хвостовая - "Органом Прибыли". Когда бы и кем ни обсуждалась Организация Сэнсэя - у всех в голове один только Орган Прибыли. И когда после смерти Сэнсэя начнется раздел Империи - все также набросятся на Орган Прибыли. Никто не жаждет ничего от Органа Воли. Ибо никто не может понять, что это такое... Вот о каком "дележе" я хотел сказать. Волю нельзя поделить на части. Она либо наследуется на все сто процентов - либо на эти же сто процентов бездарно утрачивается.

Длинные пальцы продолжали плясать в странном ритме на колене моего собеседника. За исключением этого, все в нем оставалось таким же, как и в начале разговора. Тот же непонятно на что направленный взгляд, те же холодные зрачки, то же правильное лицо без какого-либо выражения. Лицо его было обращено ко мне под абсолютно тем же углом, что и в самом начале встречи.

- И что же такое Воля? - поинтересовался я.

- Концепция, управляющая пространством, временем и событийной вероятностью.

- Не понимаю.

- Никто не понимает. Один лишь Сэнсэй чувствует это на инстинктивном уровне. Строго говоря, здесь необходимо отречься от Самосознания. Именно с этого и начнется настоящая Революция. Выражаясь доступным тебе языком, речь идет о революции, в результате которой капитал воплотится в труде, а труд - в капитале.

- Похоже на утопию...

- Наоборот. Сознание - это утопия, - отрезал он. - Все, что ты слышишь от меня сейчас - не более чем слова. Сколько бы слов я не произносил - тех проблем, которые охватывает Воля Сэнсэя, ими объяснить невозможно. Разговаривая с тобой, я лишь демонстрирую свою личную зависимость от этой Воли - находясь, кроме того, еще и в непосредственной зависимости от языка. Здесь же нужно, в первую очередь, отрицание Сознания и отрицание Языка. В наше время, когда такие столбовые понятия европейского гуманизма, как "индивидуальное сознание" и "непрерывность эволюционного процесса", теряют свое содержание - любые слова превращаются в бессмыслицу. Бытие не есть проявление чьей-либо частной воли, это ╜ явление хаотическое. Ты, сидящий передо мной - вовсе не индивидуальное существо, а лишь частица всеобщего Хаоса. Твой хаос - это и мой хаос. Мой хаос - также и твой. Бытие - это общение. Общение суть Бытие.

Мне вдруг стало казаться, будто в комнате страшно похолодало - так, что я бы даже не возражал, если бы где-нибудь здесь для меня приготовили хорошую теплую постель. "Ну вот, еще и в постель заманивают", - мелькнуло в голове... Да нет, ерунда. Конечно же, мне просто так показалось. Стоял ранний сентябрь, и за окном вовсю стрекотали цикады.

- Все попытки расширить границы сознания, - продолжал он, - которые вы предпринимали - а точнее, собирались предпринять в середине шестидесятых годов, закончились полным провалом. И неудивительно: если только увеличивать объемы сознания, не меняя при этом качества индивида, - глупо ожидать в итоге чего-либо, кроме депрессии... Вот что я имел в виду, когда говорил о посредственности. Хотя здесь уже сколько ни объясняй - ты все равно не поймешь. Да и я, собственно, не требую от тебя понимания. Говорю же все это лишь потому, что стараюсь быть с тобой откровенным.

Он выдержал очередную паузу - и продолжал:

- Рисунок, который я передал тебе - копия. Оригинал подшит к истории болезни, хранящейся в одном из госпиталей Армии США. Проставлена дата: 27 июля 1946 года. Нарисовано рукой самого Сэнсэя по требованию врача. Как иллюстрация к описанию его галлюцинаций. Так вот, согласно данным из истории болезни, эта овца являлась Сэнсэю в галлюцинациях с необычайной регулярностью. Выражаясь языком цифр, в 80-ти процентах случаев, то есть - в четырех видениях из пяти к нему приходила овца. Заметим: не просто овца, а овца со звездообразным пятном на спине.

Далее - герб с изображением овцы, который ты видел на зажигалке. Сэнсэй постоянно использует этот герб как свою эмблему, начиная с 1936-го года. Как ты, вероятно, уже заметил, на гербе - та же самая овца, что и на рисунке из военного госпиталя. Более того, абсолютно та же овца - и на фотографии, которую ты сейчас держишь в руках. Итак, не кажется ли тебе, что за всем этим скрывается некий особый смысл?

- По-моему, простое совпадение...

Я хотел, чтобы мой ответ прозвучал как можно небрежнее - но это у меня получилось плохо.

- Это еще не все, - продолжал секретарь. - Сэнсэй с большим рвением собирал все об овцах, любую информацию и документы - как официальные, так и "для служебного пользования". Раз в неделю он самолично садился за стол - и долго, часами просматривал все газеты, вышедшие в Японии за эту неделю, отбирая из них все статьи и заметки, которые хоть в малейшей степени касались "овечьей" темы. Я сам постоянно помогал ему в этом. Повторяю, Сэнсэй занимался этим с огромным рвением. Как будто искал что-то одно - и не мог найти. И когда болезнь приковала его к постели, я продолжил эти поиски по своей личной инициативе. Настолько все это меня заинтересовало. Что-то явно было во всем этом, что-то должно было появиться. И вот появляешься ты. Ты - и твоя овца. А это уже, как ни рассуждай, совпадением не назовешь.

Я взял со стола зажигалку и взвесил на ладони. От ее тяжести было приятно руке. Не слишком увесисто, но и не слишком легко. Бывает на свете такая вот приятная тяжесть.

- Почему Сэнсэй с таким рвением занимался поисками овцы? У тебя есть какие-нибудь соображения?

- Да не знаю я! Почему бы вам не спросить самого Сэнсэя? Уж он-то быстро все объяснит...

- Спросил бы, если бы мог. Но вот уже две недели Сэнсэй в коме. Боюсь, что сознание к нему уже не вернется. А когда Сэнсэй умрет, вместе с ним уйдет в могилу неразгаданной и его Тайна - тайна овцы со звездой на спине. А вот этого я уже вынести не могу. И дело здесь не в личной потере; мною движут гораздо более высокие принципы - личной преданности, например.

Я откинул крышку у зажигалки, повернул колесико, высек пламя - и захлопнул крышку.

- Может быть, мой рассказ тебе кажется чистейшей воды нелепостью. А может даже - ты прав, и все это действительно сплошная нелепица. Но я хочу, чтобы ты понимал: никаких других путей у нас не осталось. Сэнсэй умрет. Умрет единственная Воля. И все, что окружало эту Волю, обратится в пепел. А то, что останется, можно будет выразить разве только при помощи цифр. И кроме этого - ничего. Вот поэтому я хочу во что бы то ни стало найти овцу.

Впервые за время разговора он закрыл глаза и просидел так несколько секунд. Затем открыл глаза - и произнес:

- Вот тебе моя гипотеза. Повторяю: всего лишь гипотеза. Не понравится - тебе лучше тут же о ней забыть. Я предполагаю, что эта овца - прототип Воли Сэнсэя.

- Что-то вроде "зоологического" печенья? - вставил я. Он не обратил на это внимания.

- Скорее всего, овца эта сама забралась Сэнсэю в голову. Году эдак в 36-м. И с тех пор уже более сорока лет продолжает жить у него внутри. Там у нее и лужайки свои, и рощи березовые. В общем - все, как на твоей фотографии. Что ты об этом думаешь?

- Я думаю, что это необычайно интересная гипотеза, - очень вежливо сказал я.

- Это не просто овца. Это ОЧЕНЬ - ОСОБЕННАЯ - ОВЦА. Я желаю ее найти, и мне нужно твое содействие.

- И что же вы будете делать, если найдете?

- Да ничего. Сам я ничего не могу. Всего, что я хотел бы совершить, слишком много для меня одного. Пожалуй, останется лишь наблюдать, как умирают мои желания. Если, конечно, овца не пожелает чего-то сама. Вот тогда я хотел бы сделать все, что в моих силах, для выполнения ЕЕ желаний. Ибо со смертью Сэнсэя в моем существовании уже не останется почти никакого смысла.

И он замолчал. Молчал и я. Только цикады продолжали скрежетать за окном. Да деревья в саду ближе к вечеру зашуршали листьями посильнее. В доме же по-прежнему висела могильная тишина. Казалось, флюиды смерти - будто вирусы болезни, от которой некуда скрыться - заполнили воздух этого дома. Мне представилось пастбище в голове у Сэнсэя. Трава пожухла - и овца навсегда ушла, оставив после себя лишь пустое бескрайнее поле.

- Итак, повторяю: я хочу, чтобы ты объяснил, откуда у тебя эта фотография.

- Не скажу, - сказал я.

Он вздохнул.

- Я говорил с тобой откровенно... И ожидал, что ты будешь так же откровенен со мной.

- Рассказывать я просто не вправе. Если я это сделаю - боюсь, что у человека, который передал мне фотографию, могут возникнуть неудобства.

- То есть, - парировал он, - у тебя есть основания предполагать, что неудобства возникнут у него в связи с овцой?

- Да нет у меня никаких оснований! Просто мне так кажется. Как-то все это с ним действительно связано. И пока я вас слушал - все больше про это думал. Здесь что-то вроде ловушки... Нутром чую, понимаете?

- И именно поэтому ты ничего не скажешь?

- Именно поэтому, - кивнул я и немного подумал. - Вообще, насчет причинения неудобств я могу говорить достаточно авторитетно. Сам я почти в совершенстве владею искусством доставлять неудобства окружающим людям. И поэтому стараюсь жить так, чтобы не было надобности это делать. Хотя, в конечном итоге, именно от этого окружающие испытывают еще большие неудобства. Тут уже, как ни верти, ╜ все едино. Доставлять неудобства своим действием я не могу изначально. Не позволяет моя внутренняя установка...

- Непонятно.

- Ну, то есть - посредственность может проявляться по-разному и в разных формах, вот и все.

Я зажал в губах сигарету, прикурил от зажигалки, которую все еще держал в руке, затянулся и выпустил дым. На душе пусть совсем чуть-чуть, но полегчало.

- Не хочешь говорить - не говори, - произнес секретарь. - В таком случае ТЕБЕ САМОМУ придется найти овцу. Это - наше окончательное условие. Если в двухмесячный срок начиная с сегодняшнего дня тебе удастся найти овцу - ты будешь вознагражден и получишь все, чего только ни пожелаешь. Не сможешь найти - и твоей фирме, и тебе самому наступит конец. Ты согласен?

- А куда мне деваться? - пожал я снова плечами. - Вот только ╜ что, если здесь какая-то ошибка, и овцы со звездой на спине с самого начала просто не существовало в природе?

- Конечного результата это все равно не меняет. И для тебя, и для меня вопрос стоит так: найдешь ты овцу или нет. Одно из двух - и ничего посередине. В душе мне будет жаль тебя; но, как я уже говорил, твои ставки повысились. Отобрал у других мяч в игре - так уж, будь добр, сам беги и сам гол забивай. А есть там ворота или нет - это твои проблемы.

- В самом деле, - сказал я.

Он извлек из нагрудного кармана толстый конверт и положил на стол передо мной.

- Вот тебе на расходы. Не хватит - позвонишь, добавлю. Вопросы?

- Вопросов нет, есть одно впечатление.

- Какое же?

- В целом вся эта история - какой-то дурацкий бред, в который просто невозможно поверить. Но странно: именно из ваших уст она звучит чуть ли не как чистейшая правда. Могу поспорить - если бы все это пытался рассказывать я, мне в жизни бы никто не поверил...

Губы у моего собеседника чуть заметно скривились. При известной доле воображения это можно было даже принять за улыбку.

- Ты выезжаешь завтра. Повторяю: два месяца, начиная с сегодняшнего числа.

- Но это же адский труд. Двух месяцев может запросто не хватить. Ничего себе задачка - отыскать одну-единственную овцу на такой огромной территории!...

Секретарь, не отвечая ни слова, очень пристально смотрел мне в лицо. Под долгим взглядом этих глаз я вдруг ощутил себя плавательным бассейном, в который вот уже много лет не наливали воды. Заплесневелым бассейном с потрескавшимся дном, без капли воды и без малейшей надежды на то, что когда-нибудь его еще хоть раз используют по назначению.

Человек в черном разглядывал меня с полминуты - и затем очень медленно раскрыл рот.

- Теперь тебе лучше идти, - произнес он.

Что говорить - мне и самому так показалось.

3. АВТОМОБИЛЬ И ЕГО ВОДИТЕЛЬ (2)

- Обратно в фирму? Или еще куда изволите? - спросил у меня водитель. Тот же, что вез меня сюда - правда, на этот раз он был чуть поприветливее. Определенно, он принадлежал к универсальному типу людей, которые запросто сходятся с кем угодно.

С наслаждением растянувшись на шикарном сиденье, я прикинул, куда лучше поехать. Возвращаться в контору желания не было. От одной мысли, что придется объяснять все напарнику, начинала болеть голова: какими словами тут все объяснить, я понятия не имел. Да и, в конце концов, выходной у меня или нет? А если так, то и ехать сразу домой, пожалуй, не стоит. Что ни говори, а приличный человек должен возвращаться домой своими собственными ногами. И желательно - из мира приличных людей...

- Синдзюку, Западный выход, - сказал я.

День клонился к закату, и на всем пути до Синдзюку дорога была забита битком. Автомобиль будто сломался и почти не двигался с места. Лишь изредка его словно подхватывало какой-то волной - и переносило вперед на очередные несколько сантиметров. Я начал думать про скорость вращения Земли. Вот интересно: а сколько километров в час пролетает это самое шоссе в мировом пространстве? Подсчитать в уме приблизительно мне удалось, но я так и не понял, быстрее ли это, чем у "кофейных чашек" в Луна-парке. Вообще, в мире - крайне мало вещей, о которых мы действительно что-то знаем. В большинстве случаев нам только кажется, что мы знаем. Но вот, скажем, заявись ко мне инопланетяне да спроси что-нибудь типа: "Эй, а с какой скоростью вертится ваш экватор?" - я бы, мягко говоря, испытал затруднение. Пожалуй, я не сумел бы даже растолковать им, почему за вторником приходит среда. Стали бы они смеяться надо мной? Я по три раза прочел "Братьев Карамазовых" и "Тихий Дон". "Немецкую Идеологию" - только раз, но от корки до корки. Я помню число p до шестнадцатого знака после запятой. И что - стали бы они все равно надо мной смеяться? Да, наверное, стали бы. Наверное, просто полопались бы от смеха.

- Музыку послушать не желаете? - спросил водитель.

- Это можно, - ответил я.

Салон заполнился звуками баллады Шопена. Атмосфера стала торжественной, как во дворце бракосочетаний.

- Слушайте, - спросил я водителя, - а вы знаете число p ?

- Это которое "три, четырнадцать..."?

- Оно самое. Сколько знаков после запятой вы можете вспомнить?

- Тридцать четыре знаю точно, - ответил водитель.

- Тридцать четыре?!!

- Ну да. Есть там одна подсказка... А что?

- Да так, - промямлил я ошарашенно. - Так, ничего.

Какое-то время мы слушали Шопена; автомобиль продвинулся еще на десяток метров вперед. Водители машин и пассажиры в автобусах вокруг разглядывали наше четырехколесное чудище во все глаза. Я знал, что стекла автомобиля не позволяли увидеть, что творится внутри; и тем не менее, находиться под прицелом сотен глаз было весьма неприятно.

- Чертова пробка! - не выдержал я.

- И не говорите! - отозвался водитель. - Ну, да все равно: за каждой ночью приходит рассвет... Любая дорожная пробка когда-нибудь, да рассасывается...

- Так-то оно так, - сказал я. - Но разве все это не действует вам на нервы?

- Действует, конечно. Раздражает так, что места себе не находишь. Особенно, если торопишься - занервничаешь поневоле! Но лично я всегда стараюсь думать, что это - лишь очередное испытание, посылаемое нам свыше. А нервничать - значит уступать своим слабостям и душевным искусам.

- Какое-то религиозное толкование дорожных заторов!

- Так ведь я христианин. В церковь, правда, не хожу, но в душе - давно христианин.

- О-о-о! - с чувством протянул я. - А вам не кажется, что здесь какая-то неувязка: христианин - и служит у лидера правых?

- Сэнсэй - замечательный человек. Из всех, кого я в жизни встречал, он для меня - второй после Бога.

- Так вы, что же, - и с Богом встречались?

- Ну, разумеется. Я каждый вечер говорю с ним по телефону.

- Но ведь... - начал я и запутался в собственных мыслях. В голове снова началась неразбериха. - Но ведь если Богу можно позвонить - линия должна быть забита так, что все время занято, разве нет? Все равно что, скажем, справочная после обеда!

- О, насчет этого можно не беспокоиться. Господь - ипостась, так сказать, одновременно-множественного существования. Позвони Ему враз миллион человек - и Он будет говорить с каждым из миллиона в отдельности.

- Я не совсем понимаю. Разве это - классическое толкование? Ну, то есть - вы что, не пользуетесь обычными богословскими терминами?

- Я, видите ли, радикал. И с классической церковью не в ладах.

- А-а, - сказал я.

Автомобиль продвинулся еще на полсотни метров. Я зажал в губах сигарету и собирался уже прикурить, когда вдруг впервые заметил, что все это время сжимаю в руке зажигалку. Совершенно бессознательно я унес с собой зажигалку, которую показывал мне секретарь - ту самую, фирмы "Дюпон", с овечьим гербом на боку. Серебряная вещица покоилась в моей ладони настолько привычно и естественно, словно была там с момента моего появления на свет. То был Абсолютный Предмет: идеальное сочетание безупречного веса с безукоризненной на ощупь поверхностью. Подумав немного, я решил оставить ее себе. В конце концов, никто еще не умирал от того, что потерял зажигалку-другую. Два или три раза я открыл-закрыл серебряную крышку, прикурил - и сунул зажигалку в карман. В качестве компенсации я запихал в кармашек на дверце автомобиля свою разовую дешевку "Бик".

- Сэнсэй объяснил мне несколько лет назад, - внезапно промолвил водитель.

- Что объяснил?

- Телефон Бога.

Я перевел дух - так, чтобы он не слышал. Кто-то из нас явно сходит с ума. Я? Или, может быть, он?

- И что же, он объяснил его только вам - и, наверное, под страшным секретом?

- Именно так. Только мне и по большому секрету. Замечательный человек... А что - вы тоже хотите знать?

- Если это возможно, - вымолвил я.

- Ну ладно, слушайте. Токио, 945...

- Секундочку! - попросил я, достал из кармана ручку с блокнотом и записал номер.

- А это ничего, что вы мне его даете?

- Ничего. Кому попало давать, конечно, не следует. Но вы, похоже, хороший человек.

- Благодарю вас, - сказал я. - Только о чем же мне разговаривать с Богом? Я ведь даже не христианин...

- Я думаю, это не так уж и важно. Нужно просто очень искренне рассказать о том, что волнует и мучает вас больше всего. Как бы нелепо и странно ни звучал ваш рассказ, Господь никогда не заскучает, слушая вас, и не станет держать вас за дурака.

- Спасибо. Я позвоню.

- Вот и хорошо! - обрадовался водитель.

Автомобиль плавно прибавил ходу, и впереди по курсу замаячили небоскребы Синдзюку. Весь остаток пути мы проехали молча.

4. КОНЕЦ ЛЕТА, НАЧАЛО ОСЕНИ

Когда мы прибыли, вечер уже опустился на город, выкрасив серым дома вокруг. Возвещая о конце лета, порывистый ветер разгуливал между зданиями, выныривал из-за углов и приводил в трепет строгие юбки молоденьких "офис-леди", возвращавшихся с работы. Каблучки их босоножек выстукивали торопливые ритмы по кафелю мостовой.

Я поднялся на верхний этаж небоскреба-отеля, зашел в просторный бар и заказал себе "Хайнекен". Прошло минут десять, прежде чем пиво, наконец, принесли. Все это время я просидел в кресле, положив руку на подлокотник, подперев щеку и закрыв глаза. Совершенно ни о чем не думалось. С закрытыми глазами еще отчетливей становился странный шум - как если бы несколько сотен гномиков старательно подметали мне голову вениками. Они все мели, мели и, похоже, не собирались заканчивать. Никто из них даже не думал воспользоваться совком.

Принесли пиво, и я в два глотка опорожнил бутылку. Потом уничтожил весь поданный на закуску арахис. Веники в голове унялись. Из телефонной будки у кассы я попробовал дозвониться до своей подруги. Однако ни у себя, ни у меня ее не было. Видно, вышла куда-то поужинать. Она ведь никогда не готовила дома.

Я набрал номер бывшей жены, но после второго гудка передумал и повесил трубку. Разговаривать нам было не о чем, а выслушивать обвинения в черствости и бездушии мне сейчас хотелось меньше всего на свете.

Больше звонить было некому. Я стоял с телефонной трубкой в руке посреди огромного города, десять миллионов человек слонялись вокруг меня - и совершенно не с кем поговорить. Не с кем, кроме этих двоих. И с одной из этих двоих я уже успел развестись... Я достал из автомата неиспользованные десять иен, сунул монету в карман и вышел из будки. По пути подвернулся официант, и я заказал ему два "Хайнекена".

День заканчивался. Пожалуй, более бессмысленного дня в моей жизни не случалось с рождения. Казалось бы, хоть в последнем дне уходящего лета могло проступить чуть больше вкуса и смысла... Увы! Точно пес, которого посадили на цепь и припугнули для острастки, день засыпал, не подавая ни малейших признаков жизни. За окном разливалась холодная тьма начинавшейся осени. Землю внизу докуда хватало глаз усеивали, точно цветы на поляне, желтые огни фонарей. При взгляде сверху в самом деле казалось, будто они так и ждали, чтобы кто-нибудь пробежал по ним босиком.

Принесли пиво. Опустошив очередную бутылку, я выгреб из очередного блюдца орехи и принялся поедать их один за другим. За соседним столиком четыре школьницы, возвращавшиеся после бассейна, беззаботно трещали о чем ни попадя и сосали через соломинки разноцветные тропические коктейли. Официант застыл в напряженном внимании, и лишь голова его совершенно отдельно от тела отворачивалась в сторону и украдкой зевала. Еще один официант объяснял меню американской парочке средних лет. Я съел все орехи и осушил третье пиво. На этом пиво кончилось, и заняться больше занятьс было совершенно нечем.

Я вытащил из заднего кармана "Ливайсов" конверт, открыл его - и одну за другой начал пересчитывать десятитысячные банкноты. Своим видом нераспечатанная пачка денег напоминала скорее новенькую колоду карт. Я не досчитал и до середины, а рука уже ныла от усталости. "Девяносто шесть...", - бормотал я про себя, когда вдруг заметил, что официант, подойдя, забирает пустую посуду и обращается ко мне - дескать, не угодно ли еще пива. Стараясь не сбиться, я молча кивнул. На лице его было отчетливо написано: тот факт, что я сижу и прямо перед ним пересчитываю толстенную пачку денег, не вызывает у него ни малейшего интереса.

Насчитав сто пятьдесят банкнот, я вложил пачку в конверт и засунул обратно в джинсы. Принесли пиво. Я набросился на новое блюдце арахиса. Разделавшись с ним, я, наконец, задал себе вопрос - что со мной происходит, и почему я все время ем? Ответ здесь мог быть только один. Я, видимо, проголодался. Если хорошенько припомнить, за весь сегодняшний день я съел только ломтик фруктового бисквита на завтрак.

Подозвав официанта, я спросил у него меню. Омлета у них не оказалось, но сэндвичи были. Я заказал сэндвичи с огурцами и сыром. В комплексе также подавались маринованные огурчики и картофельные чипсы. Я отменил чипсы и попросил удвоить огурчики. Затем поинтересовался, не найдется ли, случаем, кусачек для стрижки ногтей. Разумеется, кусачки у них нашлись. Чего только не найдешь, если вдруг приспичит, в этих барах больших отелей! В одном таком баре мне случалось одалживать даже французско-японский словарь.

Я неторопливо выпил все пиво, неторопливо поразглядывал вечерний пейзаж за окном, неторопливо постриг ногти над пепельницей, еще немного посмотрел в окно и отполировал ногти. Медленно подкрадывалась ночь. Что ни говори, а в искусстве убивать время посреди большого города я уже становлюсь ветераном...

Динамик, утопленный в потолке, выкрикивал на весь бар мое имя. То есть, поначалу это вовсе не звучало моим именем. Динамик умолк - и лишь несколько секунд спустя я начал медленно осознавать принадлежность чужих слов к моей персоне, - пока, наконец, мое имя не стало действительно моим именем.

Я посигналил в воздухе рукой, и официант, подскочив, передал трубку радиотелефона.

- Сроки несколько меняются, - произнесла трубка знакомым голосом. - Состояние Сэнсэя внезапно ухудшилось. Времени почти не остается. Соответственно, сокращается лимит времени и для тебя.

- И сколько же мне остается?

- Месяц. Дольше мы ждать не сможем. Если в течение месяца овца не будет найдена - пеняй на себя. В этом мире тебе уже будет некуда возвратиться.

"Месяц!" - завертелось у меня в мозгу. Однако бедный мозг пребывал в таком хаосе, что сравнивать временные категории ему было уже не под силу. Что месяц, что два - мозгу было уже все равно. Какая разница, если общепринятых критериев - сколько полагается в среднем искать одну овцу? - с самого начала не существует...

- Ловко вы узнали, где я! - сказал я в трубку.

- Мы знаем практически все, - ледяным тоном произнес секретарь.

- Кроме того, как найти овцу, - не удержался я.

- Вот именно, - ответил он. - Как бы то ни было, пошевеливайся; ты слишком бездарно транжиришь время. Советую не забывать о почве под ногами. Если она вдруг начнет исчезать - в том будет и твоя собственная вина.

Он, черт возьми, был прав. Вытянув из пачки первые десять тысяч, я расплатился по счету, вошел в лифт и спустился обратно на землю. Как и прежде, приличные люди прилично, двумя ногами, ходили по этой земле; вот только мне от их вида легче не становилось.

5. 1:5000

Возвратившись домой, я заглянул в почтовый ящик и вместе с вечерними газетами вытащил три конверта. В одном оказалось извещение из банка - столько-то денег оставалось у меня на счету; в другом - приглашение на заведомо скучную вечеринку; в третьем - рекламный листок из Центра подержанных автомобилей. "Замените ваше авто на машину классом повыше - и увидите: жизнь станет светлее!" - уверяла реклама. Спасибо, ребята. Только вас мне и не хватало... Все три послания я сложил вместе, разорвал пополам и выкинул в мусорную корзину.

Затем достал из холодильника бутылку с соком, налил в стакан, сел на стул в кухне и выпил весь сок до дна. На столе лежала записка от моей ушастой подруги. "Пошла есть. Приду в 9:30". Электронные часы на том же столе показывали 9:30. Я, не отрываясь, продолжал смотреть на часы; вскоре под моим взглядом нолик превратился в единицу, а потом и в двойку.

Наглядевшись на часы, я встал, разделся, залез под душ и вымыл голову. В ванной я нашел четыре разных шампуня и три освежителя для волос. Стоит ей только пойти в магазин - и она вечно накупит всякой мелочи впрок. Как ни зайдешь в ванную - постоянно обнаруживаешь: чего-нибудь стало больше. Вот и теперь, если посчитать: четыре разных крема для бритья, пять тюбиков зубной пасты... Построить все в ряд - выйдет до жути длиннющая вереница! Я выбрался из ванной, облачился в легкие шорты и футболку с короткими рукавами. Ощущение, будто весь мир разваливается на части, исчезло, и настроение было самое бодрое.

Она пришла в 10:20 - с пакетами из супермаркета в обеих руках. Почему-то ей нравится ходить в супермаркет именно по ночам. В пакетах оказались: три хозяйственные щетки, пачка скрепок и шесть банок хорошо охлажденного пива в одной упаковке. Мне опять выпадало пить пиво.

- Разговор был насчет овец, - сообщил я.

- Ну, а я что тебе говорила? - пожала плечами она.

Она достала из холодильника сосиски, поджарила на сковороде - и мы стали их уплетать. Я съел три, она две. Зябкий ночной ветер просачивался в кухню через неплотно закрытое окно.

Я рассказал ей про то, что случилось в конторе, рассказал про автомобиль, про усадьбу, про странного секретаря, про гематому, про коренастую овцу со звездой на спине. Рассказ вышел очень длинным - когда я закончил, на часах было ровно 11.

- Вот такие дела, - подытожил я.

Я замолчал - но на ее лице не было ни удивления, ни озабоченности. Все время, пока я говорил, она чистила уши, а несколько раз даже весьма откровенно зевнула.

- И когда мы выезжаем? - спросила она.

- "Выезжаем"?...

- Ну, надо же ехать искать эту твою овцу!

Собираясь открыть еще одно пиво, я уже просунул палец в колечко на крышке - да так и застыл, уставившись на нее.

- Лично я никуда ехать не собираюсь, - сказал я.

- Но если не ехать - будут неприятности, так?

- Да не будет никаких неприятностей! Из фирмы я уже давно хотел уходить. Кто бы ни ставил мне палки в колеса - такую работу, чтобы на хлеб хватало, я себе всегда найду. Не убьют же они меня, в самом деле!

Она достала из упаковки палочку со свежим тампоном и повертела ее в пальцах.

- А ты попробуй мыслить неодномерно. Все, что от тебя требуется - это найти одну-единственную овцу, так? Но это же интересно!

- Да в жизни мне ее не найти! Хоккайдо - гигантский остров, гораздо больше, чем ты думаешь; и по всей этой громадине бродят туда-сюда десятки тысяч овец! Как тут найти одну, которую нужно? Это же просто физически невозможно - будь у нее хоть вся спина в звездочку!

- Пять тысяч, - вдруг сказала она.

- Чего пять тысяч? - не понял я.

- Овец на Хоккайдо. В 47-м году было аж двести семьдесят тысяч, а сегодня осталось всего пять тысяч.

- Да откуда ты это знаешь?!

- Сегодня утром, когда ты ушел, сходила в библиотеку и проверила.

Я глубоко вздохнул.

- Я смотрю, тебе все на свете известно!...

- Глупости. Того, что мне не известно, на свете гораздо больше.

- Хм-м, - сказал я, открыл-таки пиво и разлил по стаканам - полбанки ей, полбанки себе.

- Как бы там ни было, на Хоккайдо сейчас - всего пять тысяч овец. Согласно государственной статистике. Ну, полегчало?

- Нисколечко! - сказал я. - Пять тысяч или двести семьдесят тысяч - это все равно ничего не меняет. Главная-то проблема - как найти ту овцу, которую нужно, на таких просторах. Где лучше искать, с чего начинать - даже подсказки нет никакой!...

- Как это - нет подсказки? Во-первых, есть фотография. Во-вторых - этот твой друг, который письма прислал. Или то, или другое наверняка наведет на след!

- Ни то, ни другое нам практически ничего не дает. Пейзаж на снимке избитый, похожих мест - тысячи; а что касается Крысы, то на последнем его письме даже штемпеля не разобрать...

Она допила пиво. Я допил пиво.

- Ты что, не любишь овец? - спросила она.

- Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ОВЕЦ, - сказал я.

В голове опять начиналась какая-то каша.

- Но ехать я никуда не еду, и это - вопрос решенный, - сказал я. Я очень хотел, чтобы мои слова прозвучали весомо и убедительно для меня самого. Но не получилось.

- Кофе будешь?

- Давай, - сказал я.

Она убрала со стола пустые банки, включила чайник. Пока вода закипала, она слушала в соседней комнате магнитофон. Джонни Риверз выдал одну за другой без паузы "Midnight Special" и "Roll Over Beethoven"; затем - "Secret Agent Man". Вскипел чайник - и, разливая кипяток по чашкам, она подпевала уже вслед за "Johnny B. Goode". Я все это время читал газету. Трогательная сценка у семейного очага. Если бы не проблема с проклятой овцой - пожалуй, я был бы счастлив.

Какое-то время - пока магнитофон, доиграв кассету, не отключился с легким щелчком, - мы молча пили кофе и грызли тоненькие бисквиты. Я продолжал читать газету. Прочел ее до конца - и начал сначала. Где-то свергались правительства, умирали киноактеры, кошки показывали чудеса акробатики. Ничего из вереницы событий в мире не имело ни малейшего отношения ко мне... Джонни Риверз все играл свой бесконечный старенький рок-н-ролл. Когда пленка закончилась, я сложил газету и посмотрел на подругу.

- Я и сам пока не пойму. С одной стороны - конечно: чем сидеть и ничего не делать - лучше поехать да поискать. Чем бы эти поиски ни увенчались. Но, с другой стороны, мне совершенно не нравится, когда кто-то приказывает мне, что делать, запугивает меня и всячески мной помыкает!

- Ну, знаешь! В большей или меньшей степени - все люди на свете живут под чьими-то приказами, запугиваниями и помыканиями. Может быть, вообще, искать какие-то более высокие отношения - занятие безнадежное...

- Может быть, - сказал я после небольшой паузы.

Она чистила свои чудесные уши. Их тугие, упругие мочки то выглядывали, то вновь исчезали под волосами.

- На Хоккайдо сейчас - просто сказка! Туристов мало, погода прекрасная, а уж овцы-то - все до одной на пастбищах, как на ладони. Отличный сезон!

- Да, пожалуй...

- А вот если бы ты, - начала она и проглотила последний ломтик бисквита, - если бы ты еще и меня взял с собой - то уж я бы тебе пригодилась!

- Да тебе-то что далась эта овца?!

- Но мне же тоже хочется на нее посмотреть!

- Послушай. Может случиться так, что из-за этой милой овечки мне просто-напросто переломят хребет. И ты тоже будешь втянута в кавардак!...

- Ну и что? Твой кавардак - это и мой кавардак, - она слегка улыбнулась. - Ты мне ужасно нравишься.

- Спасибо, - сказал я.

- И только-то?

Я сложил все газеты в кипу и отодвинул на край стола. Табачный дым понемногу вытягивался в окно.

- Честно говоря, не нравится мне вся эта история, - помолчав, сказал я. - Ей-богу, тут неувязка какая-то.

- В чем именно?

- Не "в чем", а "с чем", - уточнил я. - В целом, казалось бы, весь рассказ про овцу - колоссальный бред; его просто нельзя воспринимать всерьез. Но что поразительно - так это мелкие подробности и детали. Мало того, что все мелочи звучат до жути отчетливо и достоверно - так они еще и логически согласуются друг с другом!

Ни слова не отвечая, она забавлялась с резинкой для волос, перекатывая ее туда-сюда по столу.

- И потом - допустим даже, найду я эту овцу; и что дальше? Ведь если она и впрямь такая особенная, как говорит этот тип - я же из проблем до конца жизни не выберусь!

- Но твой друг уже и так в этих проблемах по самые уши, разве нет? Иначе с чего бы он стал специально посылать тебе фотографию?

С этим я уже спорить не мог. Я выкладывал перед ней козыри - она била их один за другим. Словно видела все мои карты насквозь.

- М-да... Похоже, и правда придется ехать, - сказал я обреченно.

Она улыбнулась:

- Я уверена, так будет лучше и для тебя самого. И овцу ты найдешь, и вообще все будет прекрасно!

Она дочистила уши, завернула тампоны в бумажную салфетку и выкинула в мусор. Затем взяла резинку и, подобрав назад волосы, открыла уши. Мне вдруг почудилось, будто всю квартиру резко проветрили.

- Пойдем-ка в постель, - сказала она.

6. ПИКНИК В ВОСКРЕСНЫЙ ПОЛДЕНЬ

Я открыл глаза - было девять утра. В постели рядом со мной ее не было. Видно, выскочила поесть - да так и ушла к себе. Записки не оставила. Только в ванной сохли ее трусики и носовой платок.

Я достал из холодильника апельсиновый сок и выпил. Поджарил в тостере хлеб, которому исполнилось трое суток. По вкусу он напоминал штукатурку. Из окна кухни виднелись цветущие олеандры в садике напротив. Кто-то вдалеке упражнялся на пианино. Звук такой, как если бежать вниз по подымающемуся эскалатору. Три толстых голубя, усевшись на телеграфный столб, оглашали окрестности бессмысленным воркованием. Хотя - кто знает? - возиожно, они и вкладывали в свое воркованье какой-то смысл: например, у них болели мозоли на лапках, и от этого они ворковали. С точки зрения голубей, может быть, это я выглядел самым бессмысленным объектом в округе.

Я пропихнул в горло два поджаренных тоста. Голуби сгинули, и в окне остались только телеграфный столб с олеандрами.

Итак, утро. На развороте воскресной газеты - цветная фотография лошади, перемахивающей через живую изгородь. Над мордой лошади - болезненного цвета физиономия наездника в черном кепи; ненавидящим взглядом он упирается в текст на соседней странице. Соседнюю же страницу занимало обширное руководство по уходу за орхидеями. У орхидей - сотни видов, и у каждого есть своя собственная история. Особы королевских кровей в таких-то странах слагали головы ради орхидей. Орхидеи, говорилось в статье, с давних пор окружала аура фатализма. Точно так же, мол, у каждой вещи вокруг нас - своя философия и своя судьба...

Странное дело - с момента, когда я решил-таки ехать искать овцу, настроение становилось все лучше и лучше. Жизненная энергия растекалась по всему телу и пульсировала в кончиках пальцев. Пожалуй, впервые с тех пор, как мне испонилось двадцать, я испытывал такое особое чувство. Я сложил в мойку посуду, накормил кошку завтраком, подошел к телефону и набрал номер типа в черном. После шестого гудка тот, наконец, взял трубку.

- Надеюсь, не разбудил, - сказал я.

- Не беспокойся. Я всегда встаю очень рано, - ответил он. - В чем дело?

- Вы какие газеты получаете?

- Все центральные плюс восемь местных изданий. Местные, впрочем, приносят только под вечер...

- И вы их все читаете, так?

- Это - часть моей работы, - терпеливо произнес он. - Дальше!

- А воскресные приложения вы тоже читаете?

- Разумеется, и воскресные тоже, - подтвердил он.

- В сегодняшнем приложении видели фотографию лошади?

- Фотографию лошади видел.

- Вам не показалось, что лошадь и наездник думают о совершенно разных вещах?

Тяжелая тишина выплеснулась из трубки и медленно растеклась по квартире. Ни шороха, ни малейшего вздоха. Абсолютная тишина, от которой болело в ушах.

- И поэтому ты сюда звонишь? - спросил он.

- Да нет! Это я так - разговор начать. Чтобы легче было дальше общаться...

- У нас и без этого есть о чем пообщаться. Об Овце, например, - он закашлялся. - Прошу простить, но, в отличие от некоторых, у меня не так много свободного времени. Я хотел бы, чтобы ты говорил как можно короче и только по делу.

- Все дело как раз в этом и заключается! - выпалил я. - В общем, завтра я еду искать эту вашу овцу. Я тут, знаете, много всего передумал - но, в конце концов, решил: будь по-вашему. Однако действовать я буду так, как САМ ЗАХОЧУ. И говорить буду о том, о чем МНЕ ЗАХОЧЕТСЯ. По крайней мере, права болтать, о чем хочется, у меня еще никто не отнимал. Также Я НЕ ХОЧУ, чтобы за каждым моим шагом следили исподтишка, и чтобы всякие типы, которых я даже как звать не знаю, тыкали мне и указывали, что делать!.. Я все сказал.

- Ты очень заблуждаешься относительно своего места в жизни.

- Вы тоже заблуждаетесь насчет моего места в жизни. Послушайте - все-таки, мне кажется, я лучше вас обдумал свою ситуацию И заметил одну важную вещь. А именно - тот простой факт, что терять мне практически нечего. С женой я развелся. С работы хоть сегодня готов уйти. Квартиру снимаю, да и там из вещей ничего приличного. Всей собственности - пара миллионов на счету, подержанный автомобиль, да престарелая кошка. Одежда давно уже не модная, а пластинки как из лавки старьевщика. Ни славы, ни положения в обществе, ни успеха у женщин. Ни таланта, ни молодости. Болтаю вечно какую-то чушь - и сам же потом жалею... В общем, как вы и сказали - банальнейшая посредственность. Чего же такого я ни за что не хотел бы терять? Объясните, если знаете!...

Очень долго из трубки не доносилось ни звука. За это время я успел оборвать нитку, торчавшую из-под пуговицы на рубашке, и начертить шариковой ручкой тридцать звездочек на странице блокнота.

- У каждого в этом мире есть хотя бы одна-две вещи, которые он не захочет терять ни за что. Есть они и у тебя, - прозвучало, наконец, мне в ответ. - А отыскивать такие вещи в душах людей - это уже наша профессия. Человек живет, постоянно балансируя на грани между гордыней и низменными страстями. Только вспоминает он об этой грани часто уже после того, как баланс потеряет... - Он выдержал короткую паузу. - Впрочем, ладно; с этой проблемой ты еще столкнешься на последующих этапах развития ситуации. Сейчас же я не скажу, что не воспринял твоих пламенных заявлений. И требования твои, пожалуй, приму. Я не стану вмешиваться без особой необходимости. Можешь действовать, как сочтешь нужным... ровно месяц. Устраивает?

- Вполне, - ответил я.

- Честь имею!

И он повесил трубку. Повесил так, что у меня сделалось неприятно во рту. Чтобы прогнать это чувство, я тридцать раз отжался от пола, двадцать раз присел и перемыл всю скопившуюся за трое суток посуду. Дурной привкус исчез. Стоял чудный день - жизнерадостное сентябрьское воскресенье. Прошедшее лето закатилось на задворки сознания, точно в пыльный чулан, и вспоминалось уже с трудом.

Я надел новую рубаху, влез в те "Ливайсы", на которых не было пятен от кетчупа, натянул совпадавшие друг с другом по цвету носки. Потом взял щетку для волос и тщательно причесался. Несмотря на все это, ощущения, будто мне семнадцать лет, не пришло. "Еще чего захотел!" - сказал я себе. Как теперь ни выкручивайся - проклятые годы взяли свое.

Я вывел со стоянки под домом свой давно просившйся на свалку "фольксваген", отправился на нем в супермаркет и купил дюжину банок кошачьих консервов, коробку с песком для кошки, дорожный бритвенный набор и пару нижнего белья. Потом я зашел в "Мистер Донатс", уселся за стойку и принялся уплетать дешевый сахарный пончик. В длинном, во всю стену зеркале над стойкой отражалось моя жующая пончик физиономия. Зажав обкусанный пончик в руке, я какое-то время разглядывал себя. Интересно, гадал я - что обычно думают люди, когда видят мое лицо?... А-а, все равно: что бы они там ни думали, мне этого никогда не понять. Я проглотил остатки пончика, допил кофе и вышел на улицу.

Прямо перед вокзалом я наткнулся на туристическое бюро, зашел туда и заказал два билета до Саппоро на завтрашнее число. Затем, уже внутри вокзала, приобрел парусиновую сумку на ремне и непромокаемую шляпу. Десятки, хрустя, вылетали из конверта один за другим; но странное дело - купюр в толстой пачке меньше будто не становилось. Скорее, меньше становилось меня самого. Бывают на свете такие деньги. Хранить их противно, и начинаешь тратить, презирая себя; а как истратишь все - ничего, кроме отвращения к своей персоне, в душе не остается. Дальше, чтобы как-то унять отвращение, хочется опять тратить деньги. Только денег больше нет. И убегать некуда.

Я уселся на скамью перед вокзалом, выкурил две сигареты подряд - и решил больше про деньги не думать. Привокзальную площадь в воскресное утро заполнили многодетные семейства и юные парочки. Скользя по ним рассеянным взглядом, я неожиданно вспомнил, что сказала перед расставаньем жена - мол, завели бы ребенка, так, может... Что говорить: в мои годы уже полагается иметь целую кучу детей. Но вот какая штука: стоит мне даже попытаться представить себя отцом - и я тут же впадаю в депрессию. Если бы ребенком был я сам, навряд ли бы мне захотелось такого папочку.

Я сгреб в охапку пакеты с покупками и, сидя так, выкурил еще одну сигарету. Затем поднялся, протолкался сквозь толпу обратно к стоянке и закинул пакеты на заднее сиденье своего драндулета. Пока на заправке мне меняли в машине масло и заливали бензин, успел заскочить в книжную лавку по соседству, где купил три дешевых карманных детектива. На все это ушло еще два червонца; карманы у меня разбухли от сдачи и звякали при ходьбе.

Возвратившись домой, я ссыпал мелочь в стеклянную банку на кухне и сполоснул холодной водой лицо. Казалось, с момента, когда я проснулся, прошло страшно много времени. На часах, однако, было всего двенадцать.

Подруга вернулась в три. На ней были легкая рубашка-сеточка и брюки горчичного цвета, лицо скрывали очки - столь непроницаемо-черные, что при одном их виде начинала болеть голова; с плеча свисала парусиновая сумка - точь-в-точь, как та, что я купил себе.

- Вот, собралась в дорогу, - она похлопала ладонью по туго набитой сумке. - Мы же надолго едем, так ведь?

- Пожалуй, что так...

Не снимая очков, она плюхнулась на диван у окна и закурила ментоловую сигарету. Я принес ей пепельницу, присел рядом и погладил ее по волосам. Кошка запрыгнула на диван и положила голову и передние лапы к ней на лодыжку. Сделав пару затяжек, она вставила сигарету мне в губы и зевнула.

- Рада, что едешь? - спросил я.

- Ага, ужасно. Особенно - что вместе с тобой...

- Ну, а если мы не найдем овцу? Возвращаться мне будет некуда. Кто знает - может, тогда это путешествие станет пожизненным, и я буду болтаться по свету до конца своих дней...

- Прямо как твой друг?

- Ну да. Мы с ним в каком-то смысле - два сапога пара. Разница только в том, что он сбежал по собственной воле, а меня вышвыривают насильно...

Я тычком затушил сигарету в пепельнице. Кошка подняла голову, протяжно зевнула и заняла прежнюю позу.

- Ты уже собрал вещи? - спросила она.

- Нет еще, сейчас буду. Да собирать-то особо нечего - белье на смену да мелочи туалетные... Тебе, кстати, тоже много брать ни к чему - все, что понадобится, прямо на месте и купим. Денег столько, что девать некуда.

- А я так больше люблю! - хихикнула она. - Какое же это путешествие, если нет больших чемоданов!

- В самом деле?...

Из полуоткрытого окна доносилось пронзительное щебетание птиц. Такого щебета я раньше ни разу не слышал. Новое время года принесло новых птиц. Я поймал в ладонь солнечный луч, падавший на нас из окна, и осторожно прижал к ее щеке. Так, не двигаясь, мы пролежали очень долго. Рассеянным взглядом я наблюдал, как белоснежное облако медленно-медленно переползало в небе от одного края окна к другому.

- Что-то не так? - спросила она.

- Да понимаешь - нелепо, наверное, звучит, но... У меня все время такое чувство, будто сейчас - это совсем не сейчас. И что сам я - не я, а вроде бы кто-то другой. И что здесь - это где-то совсем в другом месте. Это чувство это живет во мне очень долго. Где бы я ни был, чем бы ни занимался - оно постоянно преследует меня уже, наверно, лет десять.

- Почему именно десять?

- Да потому, что это очень похоже на вечность... Только поэтому.

Она рассмеялась, взяла на руки кошку и осторожно опустила ее на пол.

- Обними меня...

Мы лежали в обнимку на диване. Подушки старого дивана, если уткнуться в них носом, пахли древностью. Ее хрупкое тело, казалось, вот-вот растворится в этом запахе без следа. Странно - будто что-то ласковое, теплое, давным-давно позабытое всплывало со дна моей помутневшей памяти. Я коснулся пальцами ее волос, осторожно убрал их в сторону - и кончиком языка дотронулся до ее уха. Мир чуть заметно дрогнул. Мир стал маленьким, совсем крошечным. И Время в этом мире текло очень плавно и неторопливо.

Я расстегнул пуговицы ее рубашки, положил ладонь ей на грудь - и долго лежал так, глядя на ее тело.

- Прямо как живая, - вдруг выдохнула она.

- Кто?... Ты?

- Ну да... Мое тело и я.

- Это точно, - согласился я. - Похоже, и вправду живая...

"Как тихо!" - подумал я. Звуки исчезли. Все, кроме нас, куда-то ушли - наверное, праздновать первое воскресенье осени.

- Знаешь... Мне так хорошо сейчас, - прошептала она тихонько.

- Ага.

- Такое чувство... как на пикнике. Очень здорово.

- "На пикнике"?

- М-м...

Я крепко обнял ее. Потом, убрав губами прядь ее волос, еще раз коснулся языком уха.

- А что, твои десять лет - это правда было очень долго? - прошептала она мне на ухо.

- Ужасно долго, - пробормотал я в ответ. - Ужасно долго, а в результате - ни черта...

Она откинулась на подлокотник дивана, слегка выгнула шею и улыбнулась. Я вдруг ясно ощутил, что когда-то уже встречал такую же точно улыбку, но вот когда и у кого - припомнить не удавалось. Все молоденькие женщины, такие разные между собой, в голом виде кажутся очень похожими друг на друга; этим они всегда приводили меня в замешательство.

- Давай найдем овцу, - произнесла она с закрытыми глазами. - Найдем овцу - и многое изменится к лучшему.

Я долго смотрел на ее лицо, потом на уши. Мягкий полуденный свет осторожно обнимал ее тело, но как будто не касался его; так изображали вещи на натюрмортах лет сто назад.

7. ОБ ОГРАНИЧЕННОМ, НО УПРЯМОМ СОЗНАНИИ

К шести часам она приняла душ, расчесала волосы перед зеркалом в ванной, освежилась лосьоном и почистила зубы. Все это время я сидел на диване и читал "Записки о Шерлоке Холмсе". "Мой дорогой коллега Ватсон, - начиналась очередная история, - обладает весьма ограниченными умственными способностями; однако иногда его ум проявляет поразительное упрямство в достижении поставленной цели". Надо сказать, неплохая фраза для начала рассказа.

- Я сегодня поздно. Ложись без меня. - сказала она.

- Работа?

- Да. Вообще-то, мне выходной полагался, но ничего не поделаешь. Завтра в отпуск - значит, сегодня придется выйти.

Она ушла, но чуть погодя дверь опять распахнулась.

- Слушай, а куда ты кошку денешь на время отъезда? - спросила она.

- Хм! Честно говоря, про это я и забыл... Ладно, придумаю что-нибудь.

Дверь снова закрылась.

Я достал из холодильника молоко и сырные палочки и попробовал накормить кошку. Та с явным трудом съела сыр. Жевать как следует у бедняги уже не хватало сил.

В холодильнике не оставалось ничего, что я съел бы сам, поэтому - делать нечего - под новости по телевизору я опять принялся за пиво. Ничего нового воскресные новости не сообщали. Как и всегда в воскресенье к вечеру, на экране тянулся какой-то сплошной зоопарк. Насмотревшись на жирафа, слона и панду, я выключил телевизор, снял телефонную трубку и набрал номер.

- Я насчет кошки, - сказал я в трубку.

- Кошки?

- Я кошку держу, - пояснил я.

- И что?

- Если ее будет не с кем оставить - я никуда не поеду!...

- Временных приютов для четвероногих - если ты об этом - в городе сколько угодно.

- Моя кошка - старая и больная. Запри ее в клетку на какой-нибудь на месяц - она просто лапы на пузе сложит!

Из трубки донеслось отчетливое, мерное постукивание костяшек пальцев о деревянный стол.

- Что ты предлагаешь?

- Хочу, чтобы вы взяли ее к себе. Дом у вас вон какой огромный - уж для одной-то кошки, я думаю, место найдется?

- Это невозможно. Сэнсэй ненавидит кошек. Не говоря уже о том, что она всех птиц в саду распугает. Туда, где хоть раз побывала кошка, птицы не прилетают.

- Сэнсэй - без сознания; а у моей кошки просто сил не хватит птиц гонять.

Костяшки пальцев еще немного побарабанили по столу - и, наконец, остановились.

- Хорошо. Кошку приедет забрать мой водитель - завтра в десять утра.

- Я приготовлю консервы и песок для туалета, на первое время хватит. Но учтите - она ест только эти консервы; когда кончатся - покупайте точно такие же!

- Все детали ты изложишь моему водителю при встрече. Я, по-моему, уже говорил тебе, что лишним временем не располагаю!

- Все-таки лучше, когда все вопросы решает одна и та же инстанция... Чтобы знать потом, где искать виноватых.

- "Виноватых"?

- Я только хочу сказать, что если за то время, пока меня здесь не будет, с моей кошкой что-то случится - неважно, найдется овца или нет, вы уже ни слова от меня не дождетесь!

- Хм-м!... - Он выдержал паузу. - Ну, хорошо. Хотя тебя и заносит куда не следует - в принципе, для дилетанта совсем неплохо. Итак, я записываю, так что болтай помедленнее.

- Жирным мясом не кормите. Все назад сблюет. Челюсти слабые, поэтому - ничего твердого. С утра давайте молоко и одну банку консервов; вечером - горсть анчоусов, мясо или сырные палочки. Песок постарайтесь менять каждый день; загаженный песок она на дух не переносит. Понос, вообще, дело обычное; но если за два дня не проходит - купите лекарство у ветеринара и проследите, чтоб все было принято...

Я сделал паузу; в трубке было слышно, как шелестит по бумаге его авторучка.

- Дальше!...

- Недавно ушной клещ подцепила; так вот, чтоб не гноилось, прочищайте уши раз в день тампонами, смоченными в оливковом масле. Он это дело терпеть не может, вырываться начнет, поэтому осторожнее - не повредите барабанные перепонки. Да, мебель будет царапать обязательно; не нравится - раз в неделю стригите когти. Можно обычными кусачками для ногтей. Вшей, в принципе, быть не должно, но на всякий случай в воду для купания иногда добавляйте шампунь от вшей. Шампунь в зоомагазине продается, спросите - там знают. После купания вытирайте полотенцем, расчесывайте щеткой и только потом сушите феном. Иначе точно простудится...

- Еще что-нибудь?

- Да, пожалуй, все...

Он медленно перечитал все записанное в телефонную трубку. Конспектировал он безупречно.

- Все правильно?

- Да, все верно.

- Честь имею, - сказал он. И повесил трубку.

За окном стемнело. Я распихал по карманам джинсов мелочь, сигареты и зажигалку, надел теннисные туфли и вышел на улицу. Зайдя в закусочную по соседству, я заказал куриную котлету с французской булочкой; пока ее готовили, я сидел и под последний альбом братьев Джонсон потягивал пиво. Братьев Джонсон сменил Билл Эванс, и я съел котлету под Билла Эванса. Затем под "Звездные Войны" Мейнарда Фергюсона выпил кофе. Ощущения, будто я что-то съел, так и не появилось.

Я поставил пустую чашку на стол, подошел к розовому пластмассовому телефону, опустил в щель десятиеновую монету и набрал номер напарника. Трубку взял сын-старшеклассник.

- Добрый день, - сказал я.

- Добрый вечер, - поправили в трубке. Я скользнул взглядом по часам на руке - парень был явно точнее меня. Чуть погодя мой напарник сам подошел к телефону.

- Ну, как все прошло?

- Ничего, что звоню в это время? Небось, от ужина отрываю?

- Отрываешь, но это ерунда. Ужин не бог весть какой, да и тебя послушать куда интереснее...

В самых общих чертах я рассказал ему о встрече с человеком в черном. Об исполинском авто, гигантской усадьбе, умирающем старике - да на том и закончил. Насчет овец я не промолвил ни слова. Не думал, что он мне поверит, ╜ да и не хотелось затягивать разговор. Собственно, только поэтому. В результате же, как и следовало ожидать, мой рассказ показался ему полнейшей белибердой.

- Полнейшая белиберда! - сказал напарник.

- Понимаешь, так получилось, что кое о чем мне нельзя рассказывать. Кому расскажу - у того будут проблемы. Ну, а в твоем случае, сам понимаешь - семья, дети... - говоря все это, я живо представлял его четырехкомнатную квартиру, кредит на которую не выплачен до конца, жену-гипертоничку и двух сыновей с не по-детски серьезными глазами. - Такие, брат, дела.

- Понимаю...

- Так или иначе, завтра я уезжаю. И, скорее всего, надолго. Месяц, два, три - ничего сказать не могу.

- М-да...

- Как бы там ни было, дела фирмы полностью принимай на себя. Я выхожу из игры. Не хватало еще, чтобы из-за меня у тебя начались неприятности. Все, что мог, я для фирмы сделал, а насчет "совместного ведения дел" ты сам знаешь: основную часть дела именно ты и двигал, а я - так, дурака больше валял...

- Эй, но ведь без тебя в нашей текучке сам черт ногу сломит!

- Отводи войска на старые позиции. Я хочу сказать - возвращайся к тому, что мы делали раньше. Отмени все заказы на рекламу и редактуру, займись исключительно переводами. Действуй, как сам недавно и говорил. В конторе оставь одну секретаршу, весь временный персонал разгони. Да и разгонять-то никого не придется: выплати всем по двойной зарплате - думаю, никто и жаловаться не станет. Перебирайся в контору подешевле. Доходы, конечно, снизятся, но зато затрат будет меньше; к тому же, моя доля будет твоей, - так что лично у тебя в жизни особых изменений не произойдет. Я уже не говорю о том, что и головной боли с налогами, и душевных страданий по части "эксплуататоров" с "кровососами" значительно поубавится. Суди сам - все тебе только на руку!

Мой напарник долго молчал.

- Бесполезно, - наконец произнес он дрогнувшим голосом. - Ни черта у меня не получится...

Я вставил в рот сигарету и захлопал рукой по карманам в поисках зажигалки. Расторопная официантка поднесла к моей сигарете зажженную спичку.

- Все у тебя получится. Кому знать, как не мне - столько лет в одной упряжке...

- Вдвоем были, оттого и получалось! - выпалил он. - Даже не помню, чтобы у меня вышло что-то путнее без тебя...

- Эй, погоди. Я что - говорю, чтобы ты расширял производство? Нет! Я говорю, чтобы ты сокращал производство. Речь идет о письменных переводах - работе, которую ты голыми руками выполнял еще до того, как шарахнула вся эта индустриальная революция. Всего-то нужно - тебя самого, секретаршу в приемной, пять-шесть переводчиков средней руки на контрактах да пару профессионалов "по вызову". Что тут сложного?

- Ты не понимаешь...

Автомат, проглотив мои десять иен, издал предупреждающий писк. Я зарядил в щель одну за другой еще три монеты.

- Все-таки я - не ты, - продолжал он. - Это ты всегда мог в одиночку. А я не могу. Если не с кем будет словом перекинуться, дела обсудить - у меня же все просто из рук повалится!

Я прикрыл трубку рукой и вздохнул. Опять двадцать пять! Как про двух козликов: "Черный белого боднул, белый черного лягнул"...

- Алло! - позвал меня мой напарник.

- Я слушаю, - сказал я.

В трубке было слышно, как ссорились его дети - никак не могли договориться, что по какому каналу смотреть.

- О детях подумай, - сказал я тогда. Удар ниже пояса, что говорить, но никаких других доводов у меня уже не оставалось. - И прекрати ныть! Если сам начнешь сопли распускать, тогда уж точно пиши пропало. Любишь жаловаться на жизнь - не фиг детей заводить. А завел - так завязывай пить и работай как следует!

Он очень долго молчал. Подошла официантка, поставила рядом пепельницу. Я жестом заказал себе пиво.

- В общем, ты прав, конечно..., - промолвил он наконец. - Ладно, попробую. Хотя не уверен, что из этого что-то получится...

- Все получится! Шесть лет назад ни денег не было, ни связей - а вон сколько всего получилось! - сказал я, отхлебнув пива.

- Ты даже не представляешь, как мне было спокойно вместе с тобой, - произнес мой напарник.

- Я еще позвоню, - сказал я.

- Ага...

- Спасибо за все эти годы. Все было здорово, - сказал я.

- Закончишь дела, будешь опять в Токио - может, еще поработаем вместе? Как думаешь?..

- Неплохая идея, - ответил я.

И повесил трубку.

Мы оба прекрасно знали, что на эту работу я уже не вернусь. После шести лет работы в паре что-что, а уж такие вещи друг о друге понимают без слов.

Я взял в руки початую бутылку и стакан, прошел к столику, сел и стал пить пиво дальше.

Распрощавшись с работой, я почувствовал странное облегчение. Жизнь понемногу становилась проще и проще. Я потерял свой город, потерял юность, потерял друга, потерял жену, а через три месяца потеряю слово "двадцать" в собственном возрасте. Я попытался представить, что со мной будет к шестидесяти. Бесполезно: что можно представить? Тут не знаешь даже, что через месяц произойдет...

Я вернулся домой, почистил зубы, переоделся в пижаму, залез в постель и стал читать дальше "Записки о Шерлоке Холмсе". Уже в одиннадцать погасил свет, заснул и до утра не просыпался ни разу.

8. РОЖДЕНИЕ СЕЛЕДКИ

Ровно в десять утра эта чертова субмарина на колесах остановилась прямо у моего подъезда. Правда, с третьего этажа она выглядела уже не субмариной, а гигантским металлическим пирожным. Триста детей, навалившись все вместе, уплели бы такое пирожное не раньше, чем за две недели. Мы с подругой присели на подоконник и долго разглядывали эту махину сверху, не говоря ни слова.

Небо над нами было пронзительно-чистым - настолько чистым, что делалось не по себе. Небо из экспрессионистских фильмов довоенного кинематографа. Далеко-далеко в этом небе завис неестественно крошечный вертолет. Без единого облачка, Небо смотрело на нас в упор, точно исполинский глаз с ампутированными веками.

Я запер окно, отключил холодильник и проверил газовый вентиль. Вещи в стирку собраны, постель застелена, пепельницы вымыты, бутыльки-пузырьки в ванной выстроены строгими рядами. За квартиру уплачено на два месяца вперед, подписка на газеты отменена. Уже стоя в дверях, я лишний раз окинул взглядом квартиру - обезлюдевшую, залитую неестественной кладбищенской тишиной. Я смотрел на нее - и думал про четыре года, что мы провели здесь с женой, и про детей, которые могли бы у нас получиться. Распахнулась кабина лифта, подруга окликнула меня. И тогда я закрыл железную дверь и запер ее на ключ.

Водитель, дожидась нас, самозабвенно тер влажной тряпкой лобовое стекло автомобиля. Как и прежде, на всем корпусе железного монстра не было ни пылинки, ни пятнышка, и лишь сумасшедшее солнце расплескивало по черной зеркальной поверхности ослепительные протуберанцы. Казалось, дотронься - и от руки только угли останутся.

- Доброе утро! - сказал водитель. Тот же самый водитель-католик, что вез меня в прошлый раз.

- Доброе утро! - сказал я.

- Доброе утро! - сказала подруга.

Она держала кошку, я - пакеты с консервами и песком.

- Чудесная погода, на правда ли? - произнес водитель, глянув вверх. - Небо прямо просвечивает!

Я кивнул.

- Через такое небо, наверное, послания Бога проходят легче всего? - поинтересовался я.

- О нет, вовсе нет! - отвечал мне водитель с улыбкой. - Послания Бога и так уже есть во всем, что нас окружает. В цветах, в камнях, в облаках...

- А в автомобилях? - спросила моя подруга.

- И в автомобилях, - подтвердил водитель.

- Но ведь автомобили делают на заводах! - не удержался я.

- Во всем, что делают люди, обязательно скрывается воля Бога.

- Как клещ в ухе? - спросила подруга.

- Как воздух, - уточнил водитель.

- Что же - выходит, в автомобилях, сделанных в Саудовской Аравии, должен сидеть Аллах?

- В Саудовской Аравии не делают автомобилей.

- Что, в самом деле?

- В самом деле.

- Тогда какой бог скрывается в автомобилях, которые делают в Америке для экспорта в Саудовскую Аравию? - спросила подруга.

Вопрос был не из легких.

- Да, надо же вам все про кошку объяснить!.. - пришел я на помощь водителю.

- Милая киска! - отозвался тот с заметным облегчением.

Киска могла показаться какой угодно, но только не милой. А точнее - всем своим видом она доказывала обратное. Шерсть на боках вытерлась, точно ворс истоптанного ковра, хвост выгнулся кочергой под углом в 60 градусов, зубы пожелтели, левый глаз гноился от раны трехлетней давности, зрение становилось все хуже. В последнее время я просто не знал, в состоянии ли бедняга отличить старый кед от картофелины. С лап ее горошинами свисали мозоли, уши разъело клещом, и уже просто от старости это сокровище портило воздух по всей квартире раз двадцать на дню. Когда жена только притащила ее домой, подобрав под скамейкой в парке, это был совершенно обычный котенок; но годы шли, и по склону семидесятых бедное животное уже катилось, как шар в кегельбане, к собственному концу. Даже клички у нее не было. Являлось ли отсутствие клички для кошки трагедией, или же ей так было лучше - этого я не знал.

- Кис-кис - сказал водитель, наклонился к кошке, однако трогать не стал. - Как зовут?

- Никак не зовут, - ответил я.

- Ну, каким-то же словом вы ее подзываете?

- Не подзываю, - сказал я. - Она просто так существует.

- Но все-таки... Это же не какой-нибудь неподвижный предмет; раз перемещается туда-сюда по собственной воле - значит, должно быть и имя.

- Селедки в море тоже перемещаются по собственной воле, однако никто почему-то не придумывает для них имена!

- Между селедкой и человеком не может быть отношений, основанных на эмоциях. И к тому же, селедку зови, не зови - она своего имени все равно не услышит. Хотя, конечно, называть что-нибудь или не называть - дело глубоко личное.

- По-вашему, человек называет отдельным именем только то, что двигается, переживает и имеет уши, так, что ли?

- Именно так! - и водитель несколько раз кивнул, словно убеждая в своей мысли себя самого. - А ничего, если я сам ее как-нибудь назову?

- Да мне все равно, - пожал я плечами. - Но как?

- Ну, например - Селедка. Ведь до сих пор с ней обращались как с селедкой... Как думаете?

- По-моему, совсем неплохо.

- Ведь правда? - и он просиял от гордости.

- А ты как думаешь? - спросил я у подруги.

- Замечательно! - сказала она. - Прямо как в дни Сотворения Мира...

- Да будет Селедка! - изрек я торжественным тоном.

- Селедка, ко мне! - позвал водитель и взял кошку на руки. Та с перепугу укусила его за большой палец и тут же испортила воздух.

Водитель довез нас до самого аэропорта. Пока мы ехали, кошка смирно сидела рядом с водителем. И всю дорогу пускала газы. Это я понял, заметив, как водитель то и дело приоткрывает окно. Я подробно рассказал ему, что нужно и чего нельзя делать с кошкой. Как чистить ей уши, где покупать дезодорант для песка, сколько давать еды и так далее.

- Можете не беспокоиться, - сказал водитель. - я позабочусь. Я же теперь ей крестный отец, как-никак...

Дорога была совершенно пуста, и машина неслась по ней к аэропорту, точно лосось по реке на нерест.

- А почему, например, у кораблей есть имена, а у самолетов - нет? - спросил я водителя. - Почему все самолеты называют только номерами: Девятьсот Семьдесят Первый, Триста Двадцать Шестой, - и никто не придумывает и для них имена - что-нибудь типа "Летучий Ландыш" или, скажем, "Роза Небес"?

- Наверное, самолетов гораздо больше, чем кораблей... Массовая продукция.

- Ну что вы! Корабли - та же массовая продукция, и уж их-то на свете побольше, чем самолетов!

- Да, но... - и он на несколько секунд замолчал. - Это же все равно, что давать имена городским автобусам!

- А что? По-моему, автобусы с именами вместо номеров - это так романтично! - вставила подруга.

- Если всем автобусам в городе дать имена, то пассажиры начнут привередничать, выбирая, какой автобус им больше нравится. Скажем, на всем маршруте от Синдзюку до Сэндагая все будут ждать "Антилопу", а на "Ослика" садиться никто не захочет! - сказал водитель.

- А ты как думаешь? - спросил я у подруги.

- Это верно, - кивнула она. - Я бы тоже не села на "Ослика".

- А вы представьте, каково водителю "Ослика"! - заговорила в водителе профессиональная солидарность. - Водитель "Ослика" ведь ни в чем не виноват!

- Это точно, - согласился я.

- Ну да, - вроде бы согласилась и она. - Но на "Антилопе" я бы все-таки прокатилась!..

- Я все понял! - осенило вдруг водителя. - Для кораблей просто продолжают придумывать имена - по традиции, сложившейся еще до того, как возникло массовое производство. Если рассуждать логически, это - все равно что придумывать кличку для лошади. У тех самолетов, что использовались как чьи-то персональные лошади, были свои имена. Помните - "Энола Гей" или "Дух Сент-Луиса"... Предмет отождествлялся с существом, способным на ДУШЕВНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ.

- Выходит, главное условие для получения имени - это наличие души?

- Вот именно.

- А что, цель, с которой имя дается - это уже второстепенный фактор?

- Именно так. Для выполнения цели вполне достаточно чисел. Вспомните, что делали с евреями в Аушвице...

- Да уж, - сказал я, - Ну, хорошо: допустим, что "способность к душевному взаимодействию" - главное условие для получения имени. Ну, а как же тогда появились имена у станций метро, парков, бейсбольных полей? Здесь ведь душа не при чем!

- Так ведь если станции метро никак не назвать - это ж какая путаница начнется...

- Но я же прошу, чтобы вы объяснили не цель - зачем имя дается, - а условия, необходимые для того, чтобы имя приобрести!

Водитель крепко задумался - и не заметил, как на светофоре зажегся зеленый свет. Пижонский микроавтобус - "Тойота" последней модели с тентом для кемпинга - просигналил нам сзади, нещадно фальшивя, мотивчик из "Великолепной Семерки".

- Пожалуй, именем называют только то, что нельзя ничем заменить. Станция Синдзюку - это станция Синдзюку, и на станцию Сибуя ее не перетащишь... Да, именно эти два условия: незаменимость - и, следовательно, невозможность массового производства... Что вы на это скажете?

- Вот было бы забавно, если бы Синдзюку вдруг оказалась где-нибудь на Экода! - развеселилась подруга.

- Если станция Синдзюку окажется на Экода, то это будет уже станция Экода! - возразил водитель.

╜ Даже если она там окажется вместе с линией Ода-кю? - не унималась она.

- Подождите - вернемся к теме! - вмешался я. - Ну, а если бы станции можно было поменять местами? Предположим, создана система массового производства станций Государственного метро - этакие складные вокзалы. И станцию Синдзюку можно разобрать как конструктор и поменять со станцией Уэно. Как тогда?

- Очень просто. Где район Синдзюку - там и станция Синдзюку, а уж в районе Уэно - станция Уэно.

- Ага! - воскликнул я. - Так вы все-таки не об имени для самого объекта говорите, а о названии роли, которую этот объект играет для человека! То есть - опять разговор про цель?

Водитель снова погрузился в молчание. Впрочем, на этот раз оно длилось не слишком долго.

- Мне кажется, - сказал он, - в таких разговорах не следует забывать о простой человеческой теплоте...

- То есть?

- Все парки, улицы, станции метро, стадионы, кинотеатры человек старался назвать какими-нибудь красивыми именами, верно? То есть, имена им давались как бы в награду - в благодарность за то, что они застыли на месте, приняв свою неизменную форму на этой Земле.

Новая теория...

- Так что же, - спросил я, - если я откажусь от способности соображать, сяду на месте и застыну навеки в неизменной позе - мне тоже придумают какое-нибудь расчудесное имя?

Водитель скользнул взглядом по моему отражению в зеркальце заднего вида. В глазах его было сомнение - не подстраиваю ли я для него очередную ловушку.

- В каком смысле - застынете?

- Замерзну. Окаменею. Как принцесса в Сонном Царстве.

- Но ведь у вас уже есть имя!

- Ах, да, - осенило меня. - Я и забыл.

У стойки аэропорта нам выдали посадочные талоны, и мы раскланялись с водителем, пришедшим нас проводить. Тот поначалу собирался было остаться с нами до последнего, но, узнав, что до отлета еще полтора часа, передумал, простился и исчез.

- Ох, и странный тип! - сказала подруга.

- Я знаю место, где все такие... Там еще коровы охотятся за плоскогубцами.

Мы отправились в ресторан и устроили себе ранний обед. Я заказал креветки в кляре, она - спагетти. За окном ресторана с какой-то судьбоносно-медлительной величавостью то взлетали, то шли на посадку "Боинги-747" и "Трайстары". Моя спутница ела, подозрительным взглядом изучая каждую нитку спагетти перед тем, как отправить в рот.

- А я всю жизнь думала, что в самолетах должны кормить! - произнесла она недовольно.

- Не-а!... - Я покатал на языке, пытаясь жевать, горячий кусок креветки, проглотил его - и тут же запил ледяной водой. Креветки были просто горячими; никакого вкуса я не чувствовал. - Кормят только на международных рейсах. А на внутренних, даже самых долгих, - в лучшем случае получишь бэнто. Да такое, что о деликатесах лучше не вспоминать...

- А кино показывают?

- Тоже нет. Какое кино, если даже до Саппоро - час с небольшим?

- Что, вообще ничего нету?

- Ничего. Посидел в кресле, почитал книжку - и прибыл куда нужно... Как в автобусе!

- Разве что светофоров нет.

- Да, светофоров нет.

- Тоска! - вздохнула она. Затем вернула вилку со спагетти обратно в тарелку и вытерла салфеткой губы. - Действительно, не стоит того, чтобы именем называть...

- Ну да, скучища. Но зато экономится время. На поезде ты бы до Хоккайдо двенадцать часов добиралась!

- И куда же оно потом девается, это время?

Я отказался от всяких попыток прикончить креветки, отодвинул тарелку и заказал нам обоим по кофе.

- Что значит - куда девается?

- Ну, ты же сказал, что благодаря самолету экономится целых десять часов времени, так? Куда же такая куча сэкономленного времени потом уходит?

- Время вообще никуда не идет. Оно - прибавляется. Эти десять часов нашей жизни мы можем провести или в Токио, или в Саппоро. За десять часов можно посмотреть четыре фильма и два раза поесть. Так, нет?

- А если неохота ни есть, ни кино смотреть?

- Это уже твоя проблема. Время тут не при чем.

Она закусила губу и стала рассматривать тяжелые и приземистые "Боинги" за окном. Я занялся тем же. Своим видом 747-й всегда напоминал мне жирную, безобразную старуху, обитавшую по соседству в городе моего детства. Огромные обвислые груди, отекшие ноги, короткая усохшая шея... И летное поле аэропорта теперь сильно смахивало на гигантский зал заседаний таких вот старух. Десятки, сотни жирных старух одна за другой то появлялись, то покидали собрание. Пилоты и стюардессы, снуя от них к зданию аэропорта и обратно, хоть и вытягивали шеи в попытках сохранить гордый вид - но на фоне этих гигантских уродин смотрелись просто ощипанными цыплятами. Когда люди летали на "DC-7" и "Френдшипах", - такого чувства, возможно, не появилось бы. Хотя я не помню, как тогда было на самом деле. А может, так чудилось лично мне - оттого, что 747-й был похож на жирную и безобразную старуху из моего детства.

- Слушай, а время растет? - вдруг спросила она.

- Нет. Время не растет... - сказал я. Собственный голос неожиданно показался мне странно чужим. Я откашлялся и хлебнул наконец-то поданного кофе. - Время не растет.

- Но на самом деле его ведь становится больше, верно? Как ты сам и сказал, оно "прибавляется"...

- Сокращается тот его отрезок, который нужен для перемещения в пространстве. Общий же объем времени не меняется. Скажем так: больше кино можно посмотреть, вот и все.

- Если, конечно, хочется смотреть кино... - сказала она.

Тем не менее, прибыв в Саппоро, мы посмотрели-таки кино, причем целых два фильма сразу.

Оглавление	Дальше >>>