А все оттого, что мы боимся старой Марглы. Все оглядываемся на нее, сидящую в сторонке - вроде бы даже спящую. Детей пугаем - придет, мол, старуха без лица, и... Я никогда не слышал, чтобы кто-то сказал толком, что "и". Но все боятся. Ее свистящего дыхания и рук со скрюченными пальцами. Никто из-за этого не решает оставаться один.
    Однажды отец, уезжая надолго, сказал мне:
    - Не уходи ни к кому. Когда придет вечер, попробуй не зажигать лампу - придумай, к примеру, что кончился керосин. Вскоре под самым окном ты услышишь скрипящий кашель и тяжелые вздохи... Все, что тебе тогда будет нужно - на чердаке, в самом дальнем углу.
    Потом он уехал, мой отец.
    И Маргла пришла тогда под мое окно, и пятки мои просто корни пустили от страха в застонавшие половицы, когда я услышал все это - впервые в жизни так близко. Помню, я даже схватился за отцовский нож для разрезанья бумаги и стоял так еще долго-долго.
    "Откуда она только взялась у нас - Маргла? - думал я, цепенея от ужаса. - Ее помнят самые старые люди в нашем маленьком городе, только никто никогда не говорил с ней, потому что у нее нет лица. Говорят, она может забрать с собой... Куда?!"

    Я в жизни не уходил никуда из нашей долины. Давно, еще в самом детстве, я помню, у нас кончились зимой дрова, и отец собрался и ушел в горы. Потом он вернулся с дровами, весь обмороженный, и я до сих пор боюсь вспоминать его - бредившего в постели, страшного, с горящими глазами... Он все пытался что-то спеть и заходился кашлем, и руки его тогда словно хватались за воображаемый смычок и рассекали воздух какими-то судорожными взмахами. Он еще все время опрокидывал свечу у подушки. А когда выздоровел, то уже никогда ничего не рассказывал про это, только все чаще уходил из дома надолго - и каждый раз неловко как-то прощался со мной, пряча глаза. А я боялся без него, боялся старухи, то и дело являвшейся словно из воздуха где-нибудь вдалеке - все время в разных местах, но неизменно скрюченной, вроде как спящей...

    И вот теперь она настигла меня , старая Маргла, и я стоял и слушал ее скрипящие вздохи, и казалось, что больше в мире нет никого - только я и она. В какой-то миг мне почудилось вдруг, будто в скрежете дряхлых легких я слышу чей-то странно знакомый голос, очень юный и очень печальный. Не помню теперь, пел ли он, плакал - но только звучал тот голос как будто очень издалека - оттуда, куда я никогда не уходил из родной долины, в которой прожил всю свою - и еще немножко чью-то жизнь.
    В дальнем углу чердака я нашел их - старые отцовские башмаки. Лопнувшая скрипка и встрепанный смычок лежали рядом, в том же ящике, обернутые в мамин пуховый платок - последнее о ней воспоминание.

    А я ведь и не играл никогда. Он мне как-то давно показывал, да я бросил быстро. Тогда еще в город приезжали бродячие актеры - мы только и жили у них там, в балаганчике, ни о чем другом и не думали.
И когда у меня вдруг получилась песня для Марглы, я поразился - ну совсем не умел же. А она и запела за мной - жалобно так и чисто, в темноте и не видать - старуха там или еще кто... Я понял тогда, что уйду из долины, когда-нибудь очень скоро - и уже утром смазал отцовы ботинки прогорклым подсолнечным маслом. Только Маргла уже больше не приходила.
    Каждую ночь я играл ей песни, надеясь, что она вернется; теперь играю, уже ни на что не надеясь - просто так.
    Я теперь не подхожу близко к людям: они сказали мне, что пальцы мои стали скрюченными, а в лицо очень страшно смотреть. Все бы ничего - но вчера, уже в сумерках, их девочка испугалась меня так, что даже опрокинула ведерко с водой, перебегая мне дорогу.
    Завтра ночью приду к ней под окно, надо будет сыграть ей песню старой Марглы...

    Может быть, хоть она уйдет со мной из долины?