НАКА КАНСКЭ

Собака
(повесть)

Перевел с японского Михаил Григорьев

Султан Махмуд из известного всем города Газнави, преследуя индийских идолопоклонников, целью своей жизни поставил разграбление их богатств. Только с 1000 по 1026 год от рождества Христова он совершил по меньшей мере шестнадцать-семнадцать набегов на Индию. Обычно в поход из столицы султан отправлялся в октябре и в неумолимой скачке гнал свои войска, после чего вторгался в самые плодородные внутренние районы Индии. Он пересекал долины, простирающиеся от реки Инд до реки Ганг, покорял города и замки, разрушал изображения идолов в храмах, и из-за этого получил прозвища "победителя" и "разрушителя идолов". Войска султана представляли собой скопища обитателей изобилующих теплом южных равнин и жестоких наездников с просторов Средней Азии. Благодаря атакам врассыпную, разжигаемым исламским фанатизмом и разбойничьей алчностью, солдаты султана всегда обращали неприятеля в бегство. Высокомерные идолопоклонники падали в страхе перед свирепыми иноверцами, но втайне продолжали ненавидеть своего врага коварной и черной злостью, которая обычно бывает у побежденных и униженных народов.

Описываемое здесь событие произошло в то время, когда в 1018 году Махмуд со своими войсками подошел к прославленной древней столице Индостана - городу Канаудж. На пути его разрушительного наступления, которое можно было сравнить разве что с тайфуном, стоял небольшой городок под названием Кусакха. Поскольку никто из его войска уже не мог в быстром темпе продвигаться вперед, воины должны были на время расквартироваться. Только после того, как мусульмане устроили в городе множество злодеяний - резню, грабежи и надругательства, - армия султана покинула Кусакху так же стремительно, как и пришла в нее.

В то время в лесу, далеко отстоящем от города Кусакха, жил один монах-отшельник, приверженец индуизма. Он был главным монахом довольно большого алтаря, возле которого приносились жертвы. Когда войска мусульман впервые прошли по этим местам, алтарь был бесследно сметен пожаром, идол безжалостно разрушен, а все сокровища разграблены. После этого алтарь был частично восстановлен, но через некоторое время вновь сожжен. Поскольку и сам несчастный город оказался в руинах, отшельник окончательно потерял жилье. Тогда монах поступил таким образом: в лесу он построил хижину, связав между собой стебли тростника. Хижина же только по форме напоминала жилище, и в ней отшельник продолжал неотступно следовать своей вере. После того, как он переехал на новое место, началась его длительная аскеза, которую, похоже, он задумал совершить заранее. И окружающие вдруг стали питать к нему уважение, думая, что своей верой отшельник разобьет проклятых иноверцев и возродит былое процветание и славу индуизма. В действительности, этим людям, находившимся в отчаянном положении, не оставалось ничего другого, как поверить в магическую силу отшельника. Они стали считать, что он сможет сокрушить непобедимые войска мусульман, разгромивших объединенную армию царей северной Индии. И если до этого его воспринимали всего лишь как главного монаха жертвенного алтаря, - он свято хранил авторитет брахмана и честь невинного монаха, - то теперь со стороны местных жителей отшельник стал пользоваться суеверным почетом, который неоднократно использовал в своих целях.

Рядом с хижиной отшельника, широко раскинувшись ветвями, росло манговое дерево. До невероятности толстые стебли вьющегося растения, росшего подле него, проползли вверх по мощному стволу мангового дерева и крепко, как конечности сороконожки, обхватили его бесчисленными параллельными отростками. Вид этих двух крепко-накрепко переплетшихся растений с их сросшейся корой и плотью производил неприятное впечатление и напоминал перепутавшиеся грязные руки и ноги человеческого туловища. В их тени и сидел голый отшельник каждый день от восхода до заката солнца, поджав ноги и пристально смотря перед собой. На нем не было ни лоскута одежды, и он не прикрывался даже листьями. Из-за ран от укусов москитов, слепней и других ядовитых насекомых, беспрерывно жаливших его, все тело отшельника, как у жабы, поросло бородавками. Кроме того, он время от времени раздирал руки, ноги и шею крюком, сделанным из рога быка. Это, наверное, он делал с целью отогнать от себя гадкие и злые намерения. Все его тело с ног до головы сморщилось и обвисло от опухолей, струпьев, рубцов, и отовсюду обильно текли гной и кровь. Многие люди верят в то, что точно так же и Шива получал наслаждение от необычных истязаний своей плоти. На вид же онаху-отшельнику можно было дать около пятидесяти лет. Он сильно осунулся из-за аскезы, но тем не менее в глаза бросались его от природы крепкая спина, широкие плечи и сильно раздавшаяся грудь, из которой проглядывали толстые ребра. Его черные волосы, разбавленные беспорядочно болтающимися седыми прядями, полысели до темени; посередине большого лба прямо над переносицей появились трещины, а под высокими, густыми и выступающими бровями сверкали впалые от воспаления глаза, над которыми не было ресниц. Так и сидел он подобно дикому животному, заросшему волосами, развесив увесистые мешковатые губы, выставив вперед мощный подбородок и вытянув нездоровые длинные ноги, у которых выступали коленные чашечки и лодыжки. На шею же он повесил ожерелье, сделанное из черепов.

Каждый день, когда садилось солнце, возле хижины отшельника по тропинке проходила крестьянская девушка. Она направлялась в глубину леса, а потом через некоторое время, возвращалась обратно. По этому пути девушка ходила возносить молитвы идолу обезьяньего бога, который находился в самом конце протоптанной следами людей дорожки. Но никто не знал, что эта девушка, когда выполняла работу по дому - косила траву или готовила молочную закваску, - глубоко страдала от душевных мук.

Девушка была несчастной сиротой, и с самого младенческого возраста, попав в руки дальних родственников, была вынуждена расти и воспитываться на чужбине. Нельзя сказать, чтобы эти люди, приютившие ее, по своему характеру и нраву были плохими и бессердечными. Просто в подобной ситуации любой человек становится суровым и бесчувственным, поэтому с самых первых дней своего пребывания у родственников она не почувствовала ни подлинного человеколюбивого отношения к ней, ни заботы, ни тепла. И сейчас она собиралась встретить свою семнадцатую весну, надрываясь в непосильном труде без единой свободной минуты, за исключением времени для сна, когда она только и могла передохнуть. Ее сильное от рождения тело стремительно развилось, что оставалось только подивиться такому росту. С другой стороны, тяжелый труд и беспокойство, вызванные средой, наложили на ее лицо отпечаток ранней зрелости и одиночества, и при первом взгляде она выглядела не по годам повзрослевшей. И только в глубине души болью осела неразделенная тоска по родине, которую у нее отняли, тоска, которая со временем вынуждена была прекратиться, как когда-то прекращает течь молоко из здоровой груди матери.

Однажды девушка проходила мимо хижины отшельника и ей вдруг стало как-то не по себе. Она с благоговением относилась ко всем святым, а себя ощущала принадлежащей к низменному роду. Она верила в неподдающийся осознанию и измерению глубокий ум святых людей, в их добродетель, в то, что они благославлены богами, что с помощью заклятий могут вызывать разнообразных духов умерших предков. Девушка была убеждена, что святые и отшельники укрепляют свои силы под воздействием небесной воли, для чего часто прибегают к аскезе. Боясь воспрепятствовать молчаливым бдениям монаха, и робея даже от шороха, поднимаемого ею от упавших листьев и высохших веток, которыми была усеяна тропинка, она, плавно переставляя голые ноги, потихоньку прошла мимо. Остановив дыхание, девушка изо всех сил смотрела впереди себя. Поэтому не могла заметить, как отшельник проводил ее пристальным взглядом своих тусклых глаз. После этого святой в отупении продолжил тихим голосом читать молитвы.

Так прошло несколько дней. Однажды, когда она, как обычно, возвращалась от обезьяньего бога, монах неожиданно встал со своего молитвенного места. В изумлении остановилась и девушка. Солнце уже клонилось к закату, однако еще продолжало отбрасывать лучи желтого цвета, которые равномерно расходились в разные стороны. Святой не спеша поднялся. У него затекли ноги, и он, шатаясь, схватился за ствол мангового дерева.

- Девка, зачем ты ходишь сюда каждый день?

Зловеще прозвучал в ее ушах вкрадчивый и наглый голос монаха- отшельника, обладающий, тем не менее, некой внутренней силой. В этот миг от страха все смешалось у нее в голове. Девушка попыталась что-то сказать - но затряслись щеки, сперло дыхание, и от неожиданности она потеряла дар речи.

- Разве я не спросил, зачем ты приходишь сюда? Отвечай!

Девушка упала на колени, и дрожащим голосом вежливо произнесла.

- Я пришла вознести молитву обезьяньему богу.

Святой надменно кивнул; он уже убрал руки со ствола мангового дерева. Медленно поднимаясь на заплетающихся ногах и сделав попытку твердо стать на них, он внимательно осмотрел ее тело.

- Ну и какую же молитву ты возносила?

Тем временем он потихоньку подковылял к ней на обессиленных от аскезы ногах. После этого, весь сжавшись и покраснев до самой шеи, он еще раз бросил пристальный взгляд на девушку подозрительными и недобрыми глазами.

- Ну, какую молитву ты возносила?

В замешательстве девушка отвела в сторону глаза, которые успели покрыться слезами под длинными ресницами. Прося о сострадании, она взглянула на святого.

- Ладно, ладно, хватит пугаться. Я хочу тебе помочь.

Девушка растерялась и бросилась на землю, потом приникла лбом к ногам святого и, простерев руки, стала гладить его пятки. Монах почувствовал тепло от ее прикосновений. Наконец, решившись, она путано и бессвязно едва вымолвила.

- Я-а... хотела бы встретиться со своими родителями.

Когда она произнесла это "я-а", то с мукой во взоре посмотрела на свой живот. Святой в ужасе отшатнулся.

- Ты что, беременна? У тебя есть муж? ... Да нет, тебя скорее осквернил кто-то. Отвечай!

Его глаза посуровели.

- Ну и кто же твой муж? Где он?

Лицо девушки совсем побледнело.

- Ну, отвечай же! Скрывать от меня что-либо просто глупо!

Постепенно тон отшельника приобрел уговаривающие интонации. Однако в его голосе все еще чувствовались повелительные нотки брахмана, который ни на каплю не позволит отклониться от Закона. Девушка же продолжала дрожать как осиновый лист и не могла вымолвить и слова. Да нет, скорее она наоборот хотела выговориться. Ясновидящие глаза святого монаха пронзали ее насквозь.

- Ну что, будешь молчать?

Наконец, девушка решилась.

- Иноверец...

- Что-о?!

- Простите меня. Я опозорена...

Она всхлипнула и разрыдалась. То, что она рассказала, камнем осело у нее в горле, но высказанное было столь же стремительно, как поток горной реки. Отшельник, навострив большие, как у лошади, уши, не упустил ни слова.

- Ну и дура же ты...

Смотря на нее отвратительными глазами исподтишка, с укором он произнес:

- Поди-ка сюда, - и стал тащить ее по направлению к хижине. Девушка неохотно поднялась. Инстинктивно она посмотрела в сторону тропинки, по которой можно было выйти из леса; солнце уже совсем село, и время близилось к ночи.

"Мне надо бы поскорее вернуться...", - только и подумала она.

В голове у нее промелькнуло: меня должны наказать и проучить. Она подняла лицо, собираясь что-то сказать, и впервые как следует посмотрела на святого. Тот был абсолютно голый и смуглый от солнечного загара, весь в опухолях, струпьях, рубцах и крови и выглядел как разноцветная ящерица. Девушка, преодолевая тяжесть и тошноту в груди, со смешанными чувствами отвращения, благоговения и суеверного страха, подумала было о побеге, но усталую он продолжал тащить ее внутрь хижины.

В хижине было очень темно, и стоял душный и спертый запах коровьего дерьма. Дерьмо святой время от времени бросал на землю, чтобы очистить помещение от мусора. Отшельник склонился над алтарем, высек огонь и зажег светильник. С треском забрызгало масло, и посыпались искры. Когда масло и искры перестали отскакивать от светильника, мягко поднялось пламя, и все вокруг вдруг стало светлым-светло. Посередине прихожей вырисовалась, поставленная на пьедестал, грубо выполненная каменная статуя Шивы. Шива возвышался всего лишь на одну ступеньку выше пола и напоминал алтарь лишь по форме. Он сидел верхом на святом быке и на шее у него было ожерелье из черепов. Обвязавшийся змеей, Шива представлял собой пятиликое изваяние с тремя глазами. В углу жилища был навален высокий настил из соломы. Это могло быть и местом для сидения, и обеденным столом, и даже просто ложем для сна. Рядом валялись кувшин для воды, горшок для цветов, ваза с маслом, повседневная утварь и некоторые предметы для отправления религиозного культа. Хижина отшельника была настолько тесна, что в ней могло разместиться не больше нескольких человек.

Святой уселся на настил из соломы. Напуганную же девушку он посадил возле себя. Затем в форме назидания заговорил тихим, глухим и спокойным голосом.

- Ну что ж, девка! Язычник, похоже, опозорил твое тело, а это все равно, что переспать с родным отцом. Вдобавок ко всему, ты хочешь с ним встретиться вновь. Ты ведь любишь мужчину, который тебя осквернил? Ну и дура же ты. Если ты так и будешь думать дальше, то получится, что тебя вовсе и не опозорили. Тебя изнасиловали, разве это не очевидно? Таких, как ты, Шива вместе с твоим иноверцем отправят в ад. А если не Шива, то я сам лично это сделаю!

Девушка плакала и продолжала беспрерывно трястись всем телом.

- Что, все ревешь?! Не хочешь оказаться в аду? В таком случае сможешь ли отречься от мужчины? Отрекись же напрочь! Забудь его! Согрешив пока только один раз, тебя еще можно простить... Твое жалкое состояние вынуждает меня смилостивиться над тобой. Я буду молить у Шивы сострадания к тебе. Ну что, поняла? А если да, то давай, раскайся в присутствии Шивы и меня, ничего не утаивая!

Но девушка не отвечала: ей было на самом деле очень тяжело. Она не могла вымолвить ни слова. Нет, не чувство стыда перед бесчестием, которое и так невозможно смыть, а скорее любовное томление мешало ей раскрыть свой большой секрет. Побуждаемая святым, хотевшим услышать все до мельчайших подробностей, девушка сбивчиво и запинаясь, и делая над собой невероятные усилия, поведала ему все от начала до конца. Ее рассказ в общих чертах выглядел таким образом.




Дальше