НАКА КАНСКЭ. Собака.Часть 4

Обомлев от ужаса, девушка посмотрела на монаха-собаку. Ей стало невыносимо тяжело оттого, что город, к которому она успела привыкнуть, теперь разрушен. Она впервые испытала человеческое чувство к хозяевам, которые раньше долго и нещадно издевались над ней. Чувство сострадания, которое появляется к людям в подобных ситуациях, проснулось в ней. В противоположность же девушке монах-собака все сильнее и сильнее становился настоящим псом. Он проявил абсолютное безразличие к этому акту вандализма, узнав про который, каждый нормальный человек воспылал бы ненавистью и злобой. Это объяснялось исключительно тем, что в данный момент его волновало только одно - пропитание.

- Если мы останемся здесь, то начнутся проблемы с едой. Трупы людей мы сможем есть еще два-три дня.

Теперь ей стало ясно, что монах-собака выдрал эти яички у убитых иноверцами жителей Кусакхи.

- Мы пойдем в какой-нибудь другой город. Тебе надо скорее поправляться. Я думаю, что только на новом месте ты сможешь окончательно встать на ноги. А для этого нужен корень жизни, и тогда твое тело окрепнет. Жизнь собак, как ты знаешь, коротка. Кроме того, я уже пожилой. Укрепляя тело корнем жизни, мы сможем жить и наслаждаться еще долгое время.

Несмотря на неестественные роды, здоровье девушки-собаки восстанавливалось необычайно быстро. Может быть, причиной тому и был корень жизни, но скорее всего дело заключалось в том, что она была зверем, а не человеком.

Во второй половине следующего дня, не в силах больше переносить чувство голода, и преодолев послеродовую усталость, они вместе с монахом-собакой выбрались на сожженные развалины города Кусакха. Впервые на четырех лапах она бежала по привычным местам. Девушка следовала за монахом-собакой, и ее хвост уныло и вяло болтался сзади. Тот же шел, гордо подняв свой толстый закрученный хвост. Выйдя из леса, девушка осмотрела город. От него не осталось и следа, и только повсюду клубился дым. Особенно остро ощущался запах сгоревших вещей, а также парящий в воздухе легкий специфический аромат, исходящий от сожженных трупов. Наконец они вышли к руинам. Среди прокопченных пеплом развалин там и сям валялись почерневшие останки людей, и их пожирала свора собак, оспаривающих между собой добычу. При виде монаха-собаки они не на шутку перепугались, - для пса тот выглядел довольно внушительно, - и нудно залаяли издалека. Эти собаки, заметив, что женщина и ее спутник имеют такие же клыки и когти, как и они сами, инстинктивно восприняли их с чувством враждебности. С их стороны это было выражением явного неприятия. Если бы монах-собака и его спутница были обыкновенными людьми, то на них другие собаки не обратили бы никакого внимания. Но теперь на эту пару взирали с ненавистью, как на нежданных конкурентов по добыче.

К произошедшей стычке девушка не проявила никакого интереса. Другие звери так и не подпустили к своей добыче монаха-собаку, однако он все равно испытывал огромную радость, позволяющую быстро забывать житейские неприятности это была возможность обладать женщиной. Тем не менее, он стоял перед лицом суровой действительности: теперь в поисках пропитания ему приходилось молчаливую девушку водить за собой. Голод заставлял их бегать с места на место по опасным для собачьей жизни местам, вынюхивая добычу. Наконец они с большим трудом все же нашли себе еду, и девушка-собака смогла набить утробу. После этого она лениво опустила тело, и отдыхая, стала задней лапой почесывать за ухом. Монах-собака произнес:

- Если так пойдет и дальше, то мы, в конце концов, не сможем здесь долго добывать пропитание. Нам надо переменить наше жилище. Мне кажется, что город Чакча подойдет для этого лучше всего. Это очень хороший город, да и отсюда до него рукой подать.

Он посмотрел на нее, ища согласия, однако она ничего не ответила, а весь ее вид говорил, что ей безразлично, куда идти дальше.

- Мы обойдем лес, виднеющийся вон там, потом переправимся через реку и преодолеем холм. В том городе мы не будем испытывать никаких затруднений.

Она ответила, что если дела обстоят так, как он говорит, то она сразу же пойдет туда, куда ее поведут, потому что уже может ходить. Девушка также сказала, что если надо вернуться домой, то тоже пойдет, поскольку хижина ей отнюдь не противна. Вообще, поскольку теперь ей все стало безразлично, она готова держать путь, куда угодно.

Девушка проводила печальным взглядом превратившийся в пепелище город Кусакху и нетвердо заковыляла дальше. Когда они уже выходили с выжженной земли, на месте, где некогда стоял город, начали собираться люди. Это были те, кто по счастливой случайности сумел укрыться от опасности и, таким образом, избежал дьявольского отмщения иноверцев. Увидев, что чужестранцы ушли, оставшиеся в живых жители Кусакхи небольшими группами возвращались назад. И сейчас они, созерцая ужасную картину после пожара и несмотря на ужас происшедшего, распределяли места для своих будущих жилищ. Девушка собиралась пройти мимо них, но почувствовала трудно сдерживаемое желание заговорить. Слишком уж было много у нее впечатлений, и они разрывали ее одинокую грудь. Впопыхах монах-собака попытался было удержать девушку от этого, но она все равно заговорила с ними на зверином языке. Те же, ошеломленные, уставились на нее, собаку-самку рыжего цвета, которая лаяла угрожающе и вызывающе. Люди, наверное, подумали, что безо всякого сомнения она околдована, и погнались за ней. Они, пытаясь убить, кидали в нее камни и палки. Только чудом удалось им двоим избежать страшной участи быть до смерти забитыми. Тогда она отчетливо поняла, что представляет собой ее теперешное положение.

Постепенно монах-собака и девушка добрались до леса, что был за городом, и обойдя его, прошли вброд через реку, в нижнем течении которой совершал омовения святой, и из которой черпала воду девушка. Затем перевалили через холм и прошли тропинками, расходившимся в разные стороны, после чего на закате дня, наконец, прибыли в город Чакча. Там они обнаружили развалины небесного алтаря, разрушенного, скорее всего, иноверцами, - и облюбовали его в качестве жилища. Под осыпавшимся кирпичом и камнем образовался удобный грот, в котором можно было бы укрыться от дождя и росы. Новое место еще не пропиталось запахом других зверей, поэтому нора выглядела безопасной. В ней они дали отдых своим уставшим конечностям.

Из предосторожности - чтобы их не заметили другие собаки, и в поисках пропитания они каждый день теперь стали выходить вместе. Девушка тосковала по человеческой ласке, и поэтому часто останавливалась и пристально всматривалась в лица людей, а также прислушивалась к их разговорам.

"Как мне хочется сказать им что-нибудь! Я хочу стать такой, какой была..." Это было единственным, о чем она думала. Иногда бывало так, что кто-то кидал ей пищу и даже изредка ласкал и гладил. В эти минуты у девушки от удовольствия опускались уши, она начинала махать хвостом, терлась щерстью о людей и проявляла подлинное чувство благодарности. Однако ей никак нельзя было забывать, что теперь она настоящая собака, которая на своем горьком опыте испытала злобу жителей Кусакхи. Монах-собака, видя, как девушку тянет к людям, пытался по-дружески объяснить ей опасность ее побуждений. Его слова были очень разумны, однако истинные мотивы были другими. Он считал, что такое отношение к посторонним с ее стороны было проявлением равнодушия и отвращения к нему. Однако до тех пор, пока подобные отношения девушки и людей не выходили за рамки простого общения, это вызывало в нем только злую ревность.

И вот, монах-собака и девушка начали бесцельно влачить дни своего собачьего существования. Для девушки наступило тяжелое время. Возможно, она и сама забыла, или умышленно не хотела думать о том, что должно было случиться рано или поздно - монах-собака начал домогаться ее. Поначалу девушка попыталась отговариваться и давать ему отсрочку под предлогом того, что она еще недостаточно оправилась от родов. Или же говорила, что организм ее не достаточно окреп. Но долго так не могло продолжаться. Однажды обнюхав ее, монах-собака произнес:

- Ты лжешь. Твой организм уже полностью окреп. Мне уж это точно известно.

И он начал страстно и горячо убеждать ее с настойчивостью самца, который хочет добиться своего от лица противоположного пола.

- Только не подумай, что я говорю что-то непонятное. Разве мы не супруги, которых случил Шива. Моя вера и аскеза принесли свои плоды, и ты, такая милая, была ниспослана мне свыше.

Сказав это, монах собака сделал страдальческий вид. Он совсем не хотел думать о том, что говорит заведомую ложь, однако не мог придумать подходящую причину, по которой девушка должна была остаться с ним.

- Ты была принята мной. Нет, скорее, я был ниспослан тебе. Разве это не глубокая предрасположенность? Нас двоих теперь и водой не разольешь. Так предопределил Шива. И мы должны благодарить его за благосклонность. Подлинным намерением Шивы было то, что он благословил нас на супружескую связь. Это наша судьба и уникальная возможность для наслаждения. Однако, может быть, тебе и трудно, но в своей обыденной жизни  ты должна молиться на лингам. Не божественное ли это проведение Шивы? А то основание, на котором покоится лингам, не влагалище ли богини, которая олицетворяет собой радостное и светлое совокупление? Это - проявление светлого и темного начал связи мужа и жены в божественном воплощении, а также гармония светлого и темного применительно ко всему в бренном мире. А иначе и не может быть. Я всегда молил богов о том, чтобы мы были осчастливлены божественным провидением. Богам было угодно, чтобы мы соединились в согласии, вот так-то. Однако давай как следует поразмыслим - Шива нас двоих наделил собачьими обликами, что сопряжено с серьезными последствиями. Я имею в виду то, что мы не могли вступить в полноправную связь, будучи людьми. К тому же, страсть у животных во много раз сильнее, чем у людей. В таком случае, и удовольствие, получаемое от совокупления, во сто крат приятнее. Однако у животных часты периоды течки. Поскольку теперь мы не люди и не звери в полном смысле этого слова, у нас таких запретных для случки периодов нет. Поэтому-то мы можем предаваться самым необузданным животным наслаждениям в любое время. Разве это не благородный дар богов по отношению к нам? Ну что, понятно тебе? Ну, да, похоже тебе все ясно. Тогда перестань говорить как ребенок, ну, и ...

Девушка безоговорочно восприняла его слова. Или же, скорее всего она покорилась своей горькой участи. Однако она не могла следовать воле богов, бурля и кипя от радости, как говорил монах-собака. Она не хотела доверить свое тело этому человеку, превратившемуся в собаку, поскольку однажды уже отдалась чужестранцу, ставшему ее возлюбленным. И она не могла вынести того, что ее сокровенное влагалище, очищенное кровью любимого человека, было запятнано кровью мерзкого отшельника.

- Ну вот, будь хорошей девочкой. Будь покладистой.

Пренебрегая настроением девушки, он подтолкнул ее, лежащую ничком, носом в нижнюю часть живота и попытался поднять на ноги. Она ощутила чувство раздражения и отвращения. Ее руки, ноги и голова отвердели. Сознание помутилось, и кровь, подобно огню, начала циркулировать в жилах. Она почувствовала страшную, леденящую боль, неведомую ей доселе. Девушка попыталась убежать, но монах-собака с невероятной силой крепко сдавил ее за поясницу. Тогда она попробовала выскользнуть вновь и заковыляла на задних лапах, пока не упала на землю. Она сильно разозлилась, но ей ничего не оставалось, как стиснуть зубы. В конце концов девушка была вынуждена подчиниться животному страху, не в силах сопротивляться насилию. Затем она издала скулящий стон. Изо рта брызнула пена. Совокупление супругов, связанных божественной волей, было куда более противным, жестоким и неистовым, чем надругательство иноверца...... Наконец монах-собака слез с ее спины. Девушка вздохнула с облегчением. Однако теперь ее задняя часть от грязного переплетения их тел безжалостно срослась с задницей монаха-собаки. У себя в животе она почувствовала часть его отвратительной плоти, как будто внутрь ей положили раскаленный кусок металла. Ее едва не стошнило: так из нее выходила ненависть. Она попыталась было уйти прочь, но от изнеможения не смогла это сделать. Монах-собака, прицепившись к ней, пошел следом.

- А-а, не нравится тебе, не нравится. Что за бессердечное ты создание!

В результате совокупления ее плоти и плоти монаха-собаки у девушки не возникло никакого желания вызвать в себе ответную дружескую реакцию по отношению к партнеру. Это было против ее воли, к тому же она не могла выкинуть из сердца возлюбленного чужестранца.

"Отпустили бы Вы меня. Моим телом Вы уже овладели, но моя душа не может принять Вас,"- так думала девушка. Если предположить, что она не сомневалась в "божественной воле" происшедшего, то ей все равно было тяжело от того, что для нее все это стало якобы "благодеянием". Скорее, напротив, она восприняла это как "кару".

Наконец, когда тело ее высвободилось, девушка, обессиленная до смерти, повалилась на бок. Монах-собака также без малейшего остатка сил стоял, задыхаясь: больше двигаться он уже не мог.

"Как все это отвратительно", - подумала она и отвернулась. Потребовалось много времени, чтобы после совокупления монах-собака приобрел привычный собачий облик. После того, как он ртом вычистил свой половой орган, потихоньку приблизился к ней и с намеренным усердием облизал ей под хвостом. Этим жестом он выразил свою удовлетворенность в завершении полового акта и заодно проявил любовную привязанность по отношению к сексуальному партнеру. Затем монах-собака прильнул к девушке и вскоре заснул, и она почувствовала его уравновешенное дыхание. То, что монах-собака только что сделал с ней, не было ни ╚божественной волей╩, ни ╚особым предназначением супругов╩. "Как только он совершит это, он сразу успокаивается", - только и думала она.

Звериная страсть монаха-собаки еще больше подхлестывалась тем, что он испытывал чувство ревности к своему сопернику по любви. С тех пор, как он обнял ее в первый раз, образ иноверца, занимающегося любовью с девушкой, постоянно всплывал у него в сознании.

"Этот мерзавец раньше меня насладился этой женщиной. Кровь ублюдка переливается у нее внутри." - От подобной мысли монаху-собаке порой бывало так отвратительно на душе, что скрежетали зубы. Он собственно и совокупился с девушкой с той единственной целью, чтобы заглушить кровь ненавистного соперника путем вливания собственного семени в ее утробу. Биологически он освобождался от ревности лишь только в тот момент, когда реализовалось его сексуальное желание.

Тягостные для девушки дни продолжались некоторое время. На рассвете одной ночи она вдруг увидела сон о возлюбленном. Действие происходило не в том городе в Индии, к которому она привыкла, а в стране иноверцев. Чужестранцы, мужчины и женщины, сбившись в человеческий муравейник, триумфально встречали прибывшие войска. Она, замешавшись в толпе, спокойно ждала "его", как будто сама была иноверкой. И вот, как по мановению волшебной палочки, как раз в этот момент появился "он"; так, как это и бывает во сне. Он сидел на великолепном коне каштанового цвета и возглавлял конный отряд. Доспехи блестели на нем, а в руках чужестранец держал длинное копье. В великой радости подбежала она к Джелалу и подпрыгнула до седла, а он, не проявляя особого удивления, молвил:

- Я знаю тебя.

Смеясь, он обнял ее и поднял вверх. Хотя он был верхом и в руках держал копье, Джелал несколько раз с легкостью приподнял девушку; обхватив ее изо всех сил рукой, он хотел своими губами найти ее рот, но по несчастливой случайности девушка безудержно выскальзывала из его объятий. Когда ей все-таки удалось взобраться к нему в седло, что-то вдруг вытолкнуло ее назад. В раздражении девушка несколько раз попыталась повторить свои действия, но в это время ее еще раз сильно подбросили, и она очнулась ото сна. Она осмотрелась и поняла, что находится в своей норе, а не в городе чужестранцев. Ей стало невыносимо горько и тяжело оттого, что не она может встретиться с возлюбленным, увиденным ею во сне. Девушка завыла по-собачьи, но, увидев около себя монаха-собаку, проглотила слова обратно. Тот же спал мертвым сном, распластав ничком четыре конечности, уставшие после совокупления.

"Я пойду в Газнави." - Ей раньше доводилось слышать название этого города, а также то, что Газнави был столицей царя иноверцев. Она знала и дорогу и направление, в котором идти. Никакая "божественная воля" уже не удерживала ее: только любовь двигала ею.

"Я непременно пойду туда. Пусть я и рискую жизнью, но все равно доберусь до Газнави. Даже если я и умру в пути, то это будет все равно лучше. Что бы ни случилось, пойду! Невозможно не найти дороги, если принюхиваться к запаху верблюдов. Караваны столько раз ходили по этому пути. И я, наверное, смогу понять его по следам колес повозок.... Однако, как я предстану в таком виде перед ...."

И девушка пришла в замешательство.

"Нет-нет, что бы ни было, я все стерплю. Пусть я ничего не смогу сказать и он не поймет, что это я, однако если я буду подле него, этo уже хорошо. Мне достаточно смотреть в его лицо и слышать голос. Я буду махать хвостом, ублажать его, лизать его руки. Хотя я и потеряла свой прежний облик, но я отдам ему все свои силы. И он, без сомнения, будет бережно обходиться со мной. Да, я поступлю именно так - найду своего возлюбленного." - Размышляла она.

Девушка отчетливо осознавала, что путь до Кусакхи она не смогла бы проделать, если бы была человеком. Она посмотрела на монаха-собаку: тот погрузился в сон, развалившись в непристойной позе. С затаенным дыханием девушка тихонько поднялась на ноги. И крадущейся походкой, чтобы не разбудить монаха-собаку, спавшего чутким сном зверя, выскользнула из жилища, протискиваясь всем телом мимо него. Снаружи все еще было темно. Напрягая до последнего предела обостренные собачьи чувства, и с божьего благословения, девушка постаралась как можно скорее обнаружить верный путь. Она очень спешила, но когда подошла к разветвлению дорог, то для того, чтобы без ошибки определить направление, некоторое время стояла в нерешительности. Ей надо было собраться с духом. До тех пор, пока монах-собака не проснется, ей по крайней мере нужно перейти реку. Скорей-скорей, пока тот не начал свое преследование, и она побежала быстрее. К счастью, девушка не сбивалась с пути, и когда забрезжил рассвет, она достигла берега реки, где смогла немного перевести дыхание. Подойдя к берегу, она собралась было выпить воды и вытянула шею, но в этот момент позади себя она услышала звуки бегущих ног и тяжелое дыхание.

- Ну все, пропало, - только и успела подумать она. - Как досадно. Теперь я уже не смогу убежать.

Наполовину в гневе, наполовину в бешенстве монах-собака настиг ее. Выглядел он поистине угрожающе. Весь его вид выражал отвратительное возмущение пса, который чуть было не потерял свою самку.

- Простите меня...

Она вся сжалась, спрятав хвост между задних ног. Взъерепенившись, монах-собака разбрасывал песок в разные стороны, не зная сам, как ему лучше выразить свои чувства. Однако, подумал он, надо хотя бы немного поругать ее, но одновременно сделать вид, что он безумно любит ее (на самом деле он испытывал всего лишь сильное сексуальное желание). Нужно дать ей понять, что ее побег безнравственен, что она поступила бесчеловечно, когда украдкой прокралась мимо него, спящего. Надо ей непременно сказать, что он возлагает на девушку счастье всей своей жизни.

Монах-собака затрясся от досады и от злости. Он хотел разорвать на части плоть этой женщины. Однако поступи он таким образом, и навеки лишился бы будущих наслаждений. Именно так думал мужчина, спрятавшийся за личиной собаки. И тогда с чувством примирения и упорства, которое настойчиво проявляет в таких случаях человек, хорошо осознающий свои слабые стороны, он спросил:

- Почему ты убежала?

После продолжительного молчания девушка ответила.

- Я хотела посмотреть, как выглядит Кусакха.... Я сразу же собиралась вернуться обратно.

Он понимал, что она лжет, однако ему не оставалось ничего другого, как простить и вернуться вместе с нею назад.

- Ну и дура же ты. Посмотрела бы на Кусакху, а потом что?

Вяло перебрасываясь отдельными репликами, они вернулись в свое жилище в Чакче.

После этого их жизнь вошла в привычную колею: для монаха-собаки она была беспредельным наслаждением, а для девушки настоящим адом при жизни. Хотя желание убежать ни на мгновение не оставляло ее, у нее не хватало духа предпринять очередную попытку. После того случая монах-собака не обмолвился с ней ни словом о случившемся, однако с тех пор он ни на минуту ни ослабевал своего внимания. Страх, испытанный девушкой в первый раз, отнял у нее мужество предпринять вторую попытку побега.

"В следующий раз он меня обязательно загрызет."

Что ни говори, а ей было жалко расставаться с жизнью. Нельзя сказать, чтобы она просто цеплялась за свое существование в силу примитивного инстинкта. Но если бы ее лишили жизни, она уже никогда в далеком будущем не смогла бы встретиться с "ним", - так размышляла девушка, - и ей становилось невыносимо тяжко. С неразделенной тоской думала она, что, может быть, еще при жизни придет время, когда она сможет увидеть "его" лицо и услышать голос. Грусть и тоска усугублялись тем, что она беспрерывно продолжала видеть все тот же сон, что видела однажды ночью. Когда она просыпалась, ее одолевали печальные мысли: лучше было бы вовсе не видеть его! Тем не менее, она продолжала жить лишь только своими грезами. Ее возлюбленный, с которым она когда-то давным-давно предалась любви, и которого теперь видела в снах, стоял у нее перед глазами как живой, во всем своем величии и неприступно гордый. Она, радуясь, прятала это видение в своем сердце, и в одиночестве обдумывала его помногу раз, как первое любовное свидание с еще не знакомым хорошо человеком.

Пока она размышляла подобным образом, в один прекрасный день поняла, что беременна. Она осознавала, что прочно связана грязными плотскими узами с монахом-собакой, узами, которые сколько не растягивай в разные стороны, как сладость-тянучку, все равно никогда не смогут быть порваны. Сексуальная связь с монахом-собакой была предопределена ей судьбой и обусловлена всей предыдущей жизнью. Девушка погрузилась в иссиня-черную, вязкую тоску. Воспоминания о том, что она когда-то носила в себе "его" ребенка ни на волосок не могли сгладить тоскливую действительность и примирить ее с ней. Поэтому девушке не оставалось другого выбора, как подчиниться "божественной воле".

Монах-собака думал обо всем этом в ином свете. Он полагал, что раз он оплодотворил девушку, то организм ее берет силу в его плоти и крови, что смысл его жизни, половой жизни, воплощается именно в подобном существовании, и что их отношения волей-неволей приведут к какому-нибудь логическому завершению. Когда он находился один, то удовлетворенно ухмылялся. Единственное, что причиняло ему беспокойство - это его необузданное половое влечение. После того, как девушка забеременела, она окончательно перестала подходить к нему. Ни угрозы, ни уговоры с его стороны не возымели никакого действия. Под конец, сжигаемый страстным желанием и, воспользовавшись тем, что она крепко уснула, он отправился на поиски собаки-самки. Однако едва завидев его, все собаки сразу же разбегались в стороны. Это время не было периодом совокупления настоящих животных. Он попытался насильно случиться и, оскалив клыки, подлетел к одной самке, но тут же получил сильнейший и опасный для себя физиологический отпор, который присущ животным
от рождения. Дело в том, что обычно половое влечение всех зверей носит
рациональный и равнодушный характер в противоположность социальной развитости и, соответственно, распущенности человека. Итак, врата сексуального удовлетворения были закрыты перед ним. Ему ничего не оставалось, как понуро вернуться обратно к девушке.

Пока все это происходило с монахом-собакой, груди девушки примечательно
надулись и уже почти достигали земли. Однажды утром она почувствовала в животе толчки, как будто должна была вот-вот испражниться. И вдруг нежданно-негаданно на свет появился щенок. Как это все произошло легко и просто! Она моментально перегрызла пуповину и с чувством врожденной привязанности начала облизывать новорожденного. Ей совсем не приходила в голову мысль, чьим ребенком он мог быть. К счастью, основной инстинкт не дал ей, пребывающей в состоянии обостренной нервозности, возможности сделать какое-либо умозаключение. Перед ней лежал голый и разбухший сгусток плоти, от которого попахивало кровью. Однако непонятно откуда взявшаяся привязанность к младенцу обрела для нее вкус и запах, и это новое чувство проникло во все тело. Дремавший монах-собака очнулся ото сна и сразу же уловил суть происшедшего.

- А-а, родился что ли? Ну и большое же ты дело сделала.

Он тоже, как и подобает отцу, почувствовал привязанность к щенку и, подойдя к девушке, облизал его.

"Ох, он облизал его своим ртом", - подумала девушка, однако ей все же в душе было приятно. В этот момент неожиданно на свет появился еще один щенок, а через некоторое время третий. Когда родился последний, все они, как один, без оказания особого расположения к кому-либо, были обласканы матерью. В миг, когда последний, четвертый, сгусток плоти вылез у нее из брюха, мир девушки в корне переменился. Вся вселенная для нее вместилась в эти четыре комочка, и ее сердце сконцентрировалось в них. Девушка была счастлива. Если, конечно, это можно было назвать подлинным счастьем. Глаза щенков пока еще не видели, и вслепую они, беспомощно нащупывая грудь, с писком присосались к ней. Ее голые и чувствительные соски заныли от приятных прикосновений новорожденных, которые обвили их своими скользкими языками. Ей стало так легко на душе, что даже мурашки пробежали по телу от того, что щенки без остановки сосали грудь. Освободившись из утробы, они полностью доверились ей, и зазвенели как колокольчики, согреваемые ее безграничной любовью. Им как бы хотелось сказать: "Хотя мы тебя и не видим, но очень хорошо знаем". Всю свою любовь к ним она превратила в бурлящее, кипящее и сладкое молоко и с гордостью вливала в их рты его теплые струи. Она видела, как их тельца одинаково ходили по кругу, как они начали набирать силу и рост. Опьянение от материнского счастья заставило девушку забыть о том, что дети родились на четырех лапах, что она сама когда-то горько сожалела о перевоплощении. Девушка пребывала в таком настроении, что хотела разделить с кем-нибудь, безразлично кто будет ее собеседником, безудержную гордость и счастье матери.

Монах-собака при этом испытывал двойное удовлетворение от того, что он стал отцом, а также то, что рождение щенков привело к примирению с девушкой. Поскольку о детях теперь надо было заботиться, они решили по очереди ходить на поиски пропитания. Монаха-собаку уже не одолевали мысли о том, что она может совершить побег. Было совершенно очевидно, что она не бросит детей и не убежит вновь. Однажды он увидел, как девушка кормит детей, и сказал:

- Ну как? Наверно ты хорошо поняла прелести супружеской жизни, ведь так? А если бы ты не слушала того, что я тебе говорю, то не обрела бы настоящее счастье. Посмотри, ведь это кусочки нашей плоти. Разве они не милые? Они и для меня безгранично приятны. Теперь ты уже не будешь делать глупости.

Самодовольно ухмыльнувшись, он заглянул ей в лицо. Весь его вид выражал гордость от одержанной победы и предчувствие предстоящих совокуплений. Девушка смолчала: она не хотела ему вообще ничего говорить. Материнству, которое до этого двигало ею просто-напросто вслепую, ее любви к детям, благодаря которым девушка от радости оказалась на седьмом небе, неожиданно был нанесен жестокий удар. Пристально обозрев четырех щенков, которые прилепились к ее животу и дрожали, она подумала:

"Ах, если бы они были детьми того человека."

Таким образом, ее материнство, до этого испытывающее удовлетворение, внезапно выразило протест. Она опять вспомнила время, когда была связана любовным чувством с очаровательным чужестранцем. И вот теперь перед девушкой лежали четыре щенка, которые заняли все ее сердце; они были порождением насильственного полового акта, неизбежным, фатальным, физиологическим результатом; они, щенки, никак не могли считаться плодом взаимных любовных чувств. Нет им никакого прощения! Они не могут быть ни оправданием признанных супружеских отношений, ни продуктом полученного "наслаждения" от совокупления с монахом-собакой. И, тем не менее, они были ее гордостью и радостью, самым святым, что только может быть в отношениях между матерью и детьми. До этого монаху-собаке не должно быть никакого дела, и поэтому она не хочет, чтобы он вмешивался в ее личные проблемы. Ее сердце, осознавшее нечто новое, безжалостно увидело всё в новом, грязно-пестром свете.

"Если бы они родились от того чужестранца!.."

Теперь ее материнство уже не могло сконцентрироваться на прежнем объекте своей любви, образ которого был потерян от совокуплений с отшельником. Вместо того, чтобы быть направленными на ребенка возлюбленного, в данный момент ее чувства были обращены на детей от монаха-собаки, которого она вынуждена принять в силу неизбежности судьбы, не испытывая к нему ни малейшей любви. И осознание не до конца реализованного материнства постоянно приводило ее в бешенство.

Дальше